Беседы со специалистами

Если кто-либо высказывал предположение, что в спутанности речи при сенсорной афазии виновато пострадавшее мышление, Эсфирь Соломоновна искренне возмущалась и говорила: «Тому, кто мне покажет дурака сенсорного афазика, я даю 100 рублей!» Тогда это были приличные деньги.

Научный путь Э.С.Бейн начинала в тесном сотрудничестве с А.Р.Лурией, которого считала своим учителем наряду с Л.С.Выготским. Выготского она особо почитала, называя гением. Его фотография стояла у нее на рабочем столе, дома и в Институте. Поэтому рядом с лицом Бейн в моей памяти всегда всплывает красивое молодое лицо Выготского. Она всегда помнила о том, что Лев Семенович в свое время был в несправедливой опале. Запомнилось, как она, с любовью глядя на его фотографию, вздыхала и произносила скороговоркой: «Боже мой, боже мой!». Однако о самом Л.С.Выготском речь пойдет дальше.

Э.С. Бейн любила и ценила юмор. Так, одна из сотрудниц института долго скрывала, что беременна, объясняя частые недомогания тем, что у нее болит горло. Когда же выяснилось, что происходит на самом деле, Э.С. сказала, с присущим ей грассированием: «Вот тебе на! Горло, горло … а оказалось всё значительно ниже и глубже».

В период моего пребывания рядом с Эсфирью Соломоновной в НИИ неврологии были и разные другие курьезные моменты, об одном из них упомяну.

Рядом с Институтом неврологии на Волоколамском шоссе находится многопрофильная больница МПС (путей сообщения). Однажды в наш институт скорая помощь доставила больного, который должен был бы попасть в больницу МПС. Скорая была вызвана по инициативе милиции, поскольку больной пострадал в бытовой ссоре. В милицейском протоколе было написано: «Рваная рана правого полужопия». Видимо, для милиционеров полушария и полужопия – одно и то же. Весь институт полдня не работал. Все обсуждали эту рваную рану. Потом эта история расползлась по Москве, и кое-кто посчитал ее сочиненным анекдотом, но это доподлинно быль.

Были и такие курьезы. Однажды, я задержалась в лаборатории. Все уже ушли домой. Неожиданно открылась дверь и на пороге появился один из пациентов. Это был известный академик, математик, полностью потерявший речь. Каким образом он оказался не в палате, а в лаборатории психологии, я до сих пор не знаю. Он был возбужден, размахивал руками и явно что-то от меня хотел. Я решила, что ему надо срочно позвонить, и стала предлагать помощь, сняв трубку с телефона. Но он рассердился и пуще прежнего замахал руками. Наконец, он сориентировался и прямиком пошел в туалет, таща меня за рукав за собой. Я опешила и всем своим видом показывала, что ничего не понимаю. Тогда он, не произносивший ранее ни единого слова, смотря мне прямо в глаза, четко сказал: «Пи-пи!». Я сообразила, что ему надо помочь, поскольку у него была плегия (полный паралич) правой руки, а левая забинтована, видимо, из-за какой-то травмы. Ну, что ж, дело-то житейское, как говаривал Карлсон.

«Бессознательное»

Мне посчастливилось быть с Эсфирью Соломоновной рядом в одной очень интересной поездке. В 1980 году в Тбилиси проходил симпозиум под, казалось бы, немыслимым в то время названием «Бессознательное». Понятно, что обсуждались проблемы этой полной тайн стороны человеческой психики. Как тут обойтись без Фрейда, Юнга? Да, никак. Грузинская сторона, представленная учеными-материалистами школы Узнадзе, на свой страх и риск пригласила фрейдистов, неофрейдистов и прочих приверженцев психоанализа. Прибыли солидные делегации из Франции, Италии, Германии и даже Америки.

Симпозиум проходил во вновь отстроенном Дворце шахмат. Огромный зал, рассчитанный на 2000 человек, всё оборудовано, комфортабельно, на широкую ногу.

Я приехала вместе с Эсфирью Соломоновной Бейн. У нас был совместный доклад и нас поселили в гостиницу «Сакартвело» (старое название Грузии) в один номер, правда, двухкомнатный. Нам выдали значки, на которых полукругом красовалась надпись: «Бессознательное». Мы прикалывали их на лацкан пиджаков или к платью. В это время в городе гудел праздник Тбилисоба. На улицах пекли хлеб, раздавали желающим горячие лепешки и вино. Еда – волшебная! Грузины смотрели на нас во все глаза, и было слышно, как они переговаривались: «Смотри, смотри бессознательные пошли».

Программа была насыщенной. Доклады психоаналитиков поражали смелостью, новизной посылов. После заседаний каждый день устраивались пиры: то на Фуникулере, то на Мтац-Минда, то еще где-нибудь в не менее престижных местах. Вино лилось рекой, и иностранцы просто шалели от такой щедрости. Они пили и плясали до упаду. За некоторых возрастных профессоров было даже страшно, а вдруг кондрашка хватит! Но ничего такого не случилось, слава богу.

Только на утро у некоторых докладчиков бывало не все гладко. Один французский профессор, русского происхождения, решил сделать доклад по-русски, хотя и не очень свободно владел русским языком. Вначале все шло неплохо, но вдруг он запутался в русских причастиях и стал, запинаясь, талдычить: «Вши, ший, вший…» Наконец, махнул рукой и сказал: «О-ля-ля, вчера был банкет!»

Молодые грузинские ученые «взыграли» и стали приглашать нас на разные посиделки, с пением под гитару. Однажды один из них пришел за мной в номер. Было уже достаточно поздно, и я сказала: «Как жаль, не могу, видите, ботоно, не оставлю же ее одну». Он расстроился и ушел. Мы легли спать, и часов в 5 утра раздается голос Эсфири Соломоновны:

– Таня, Вы спите?

– Уже нет, Эсфирь Соломоновна, а что?

– Вы очень строги, знаете, мне того грузина жалко.

Вставала Бейн рано, садилась за стол, поставив на него свой ридикюль, и маялась, ожидая, когда откроется буфет, чтобы позавтракать. Иногда она говорила:

– Танечка, а Вы не можете пойти и попросить этого грузина, чтобы он открыл пораньше.

– Я могу Эсфирь Соломоновна, – отвечала я, – а на свидание Вы к нему пойдете?

Юмор она понимала. Мы обе смеялись.

Однажды во время заседания произошел знаменательный случай. Для того, чтобы рассказать о нем, хочется дать немного предыстории.

В составе французской делегации была дама, резко отличавшаяся от остальных дам своей красотой. У нее была фамилия, звучащая по-румынски, оканчивающаяся на … еску, что-то вроде Маринеску Она была бесподобно одета и вела себя несколько развязно.

Чтобы перекусить между заседаниями, нужно было спуститься в буфет, находившийся на полуподвальном уровне. Там было всё, включая птичье молоко, по крайней мере, в виде конфет. Так вот, эта дама садилась в позу лотоса на ступеньки, ведущие вниз, так, что из-под юбки выбивалась пена кружев, закуривала сигарету (длинную пахитоску). Моя подруга Сюзанна, которая тоже присутствовала на симпозиуме, шепнула мне: «Смотри, смотри, грузины мимо нее на трех ногах идут».

Дама долгое время не выступала. Все решили, что она приехала для украшения. И вдруг в один прекрасный день она попросила в прениях дать ей слово. В этот день председательствовала психолог проф. Шорохова. Это строгая дама: очень высокая, седые волосы схвачены в пучок, одета в глухое платье из желтого кримплена. На трибуну выходит Маринеску, вся в духах и туманах. Контраст между двумя дамами поразительный. Взявшая слово стала говорить, что она очень благодарна за приглашение, за щедрый прием, но не может не сказать, что в Советском Союзе нет свободы слова, идеологической свободы и т. д.

Становилось понятно, она приехала с политической миссией. Услышав это, председатель встала во весь свой рост и зычным голосом сказала: «Я протестую! Это некрасиво, никуда не годится приехать в страну и ругать ее! В Советском Союзе есть все свободы: политическая, государственная, правовая, сексуальная!» Когда она произнесла последнее слово, мне показалось, что за моей спиной (мы с Эсфирь Соломоновной сидели, разумеется, в первых рядах) разорвалась бомба, такой был взрыв хохота.

Из зала стали кричать: «Оговорка по Фрейду!», «Бог шельму метит!» и пр. Она переждала, когда смех стих, и четко сказала: «Простите, социальных…!».