Лагерь

Финансовые возможности нашей страны не такие плачевные, как может показаться на первый взгляд. Залежи алмазов на севере страны позволяют нам сделать наш небольшой край самым процветающим в округе. Только все средства уходят на войну…

Другие страны толком и не понимают, наверное, что происходит у нас. Даже в самой Державе обычные жители до конца не знают, что мы там не поделили с их правительством. Если честно, я сама до конца не поняла, в чем яблоко раздора. Но все говорят про независимость и что Держава желает растворить нас как нацию, запрещая язык, традиции и культуру, высосать из наших недр все богатства. Ужасно, если это так. Нация – это семья. Ей нельзя размениваться. По крайней мере, все считают именно так. Я, признаться, далека от этого. Но мне приходится во всей этой истории жить. Или бороться за жизнь.

7

Следующее утро выдалось скудным на семейные беседы. Я, мама и Славик уселись завтракать. Папа пропадал на службе второй день. Напряжение на границах после казней всегда возрастало, поэтому к дежурным усилениям наших рубежей мы привыкли. Мама как бы невзначай поинтересовалась, как я себя чувствую после пережитого потрясения.

– Спасибо, сегодня все нормально, – спокойно ответила я, уплетая овсяные хлопья с молоком.

– Кто тебя подтолкнул все-таки на это?

– Даник.

– И все?

– Еще наша Люда.

Мамины зрачки сузились. Который день подряд ей напоминают об учительнице, которую мама не особо жаловала. Никто не знал, что руководило в этом мамой, зависть либо ревность. Она перевела взгляд на Славика, который ложкой с кашей не попадал в рот, и та, стекая по подбородку, капала на стол.

– Я поговорю с ней, – сердито выговорила мама, вытирая полотенцем лицо брата.

За годы войны мамочка растеряла былые лучезарность и великолепие, стала раздражительной. Нет, она, как и всегда, отдавала без остатка свою любовь семье. Только если раньше после того, как она делилась с нами своими чувствами, мама превосходно себя чувствовала, то теперь все чаще случалось видеть ее бессилие, нервозность и даже злобу. Оно понятно: вечно прозябающий на войне папа с приступами алкогольной лихорадки, на полшага задержавшийся в развитии младший сын, непослушная дочь. А она – женщина, которой ни на минуту не дают вспомнить о том, что она задумывалась на свет как хрупкое и милое создание.

– Это мое решение, мам, – твердо произнесла я.

В то утро мне показалось, что увиденное проявление нечеловеческой жестокости и садизма подняли меня на ступеньку выше. Мне этот мир стал понятнее, яснее. Словно приоткрылась завеса, за которой пряталось много тайн человеческой природы. Тайны по-прежнему оставались для меня неразгаданными, но дело в том, что еще позавчера я не догадывалась об их существовании. А теперь – вот они. И я знала, что ответы на многие из них ко мне придут, но со временем.

– Я все равно поговорю с ней, – сказала мама и, взглянув на брата, вскрикнула: – Сыночек, что сегодня с тобой?

Брат, испачкавший кашей щеки, рубашку и стол, отставил тарелку в сторону и завертел головой. Его лицо озарилось доброй, местами беззубой улыбкой, от которой вмиг нам с мамой стало теплее.

Настал последний перед выходными учебный день. В школе я придумала себе новую игру. Я угадывала, кто вчера ходил на площадь. Сопоставляя, как сегодня ведет себя ученик и какой он обычно, я искала такое изменение, которое могло произойти только с помощью чего-то ужасного. Первым под подозрение попал Кирилл, который сидел за партой тише обычного. С ним, скорее всего, ходил Васька. По нему не угадывалось, что он пережил сильный шок, но я была уверена, что тот поплелся со своим другом и объектом подражания. Еще среди зрителей кровавого театра вчера точно находился Аркаша. Наш политолог выглядел самым подавленным. Бледный, угрюмый, он уткнулся в тетрадь и за весь день не издал ни звука. Только скрип карандаша давал понять, что за спиной Даника кто-то сидит.

Даник вел себя как вчера – собранно, серьезно и невозмутимо. Я вспомнила того перепуганного Даню в моих дверях, когда он трясущимися руками принес листовки, и не могла поверить, что за ночь он сумел превратиться в твердого, умеющего держать себя в руках мужчину. Быть может, это дядя Никита с ним основательно поработал и дал понять, что такое поведение не красит сына офицера.

Все остальные на казнь пойти не отважились. Но ни один из не увидевших смерть не спросил, как все прошло. Все ученики в классе знали, что тот или иной вчера решился понаблюдать за казнью, но никто не приставал с расспросами, не желая травмировать и так уже покалеченного друга или подругу. В тот день я испытала гордость за чутких и сопереживающих одноклассников.

Людмила Петровна старалась всеми силами погрузить класс в учебу, чтобы отогнать нехорошие мысли и воспоминания о вчерашнем дне. Целый день мы посвятили геометрии. Вычерчивая треугольники, вымеряя транспортиром углы, вырисовывая циркулем круги, мы старательно постигали мир фигур и чертежей, забывая хоть на время о мире, что нас окружал. Голова гудела от потока информации, который запихивала в нас Людмила Петровна.

– Пощады сегодня не ждите, – произносила она каждый раз, когда слышала глубокий тяжелый вздох кого-то из класса.

Учебный день пролетел одним мгновением. Мы все разбрелись по домам. Я стала обдумывать, как навестить Антона. Помня его вчерашнее состояние, я понимала, что любое промедление может стоить слишком дорого. Вместо того чтобы съесть бульон, я аккуратно перелила его в термос, отдельно в пакет уложила хлеб и пару яблок. Все делалось незаметно и предельно тихо, не вызывая подозрений у семейства, разгуливающего туда-сюда по дому и, как мне постоянно мерещилось, следящего за мной. Запихав пакет с едой под майку, я забежала в свою комнату и закинула его в рюкзак. Дальше в ванной пришлось ножом отрезать часть мыла. Средства гигиены последнее время стали дефицитным товаром, поэтому отрезанный брусок был небольшим, чтобы никому не бросилось в глаза его существенное уменьшение. Схватив губку для мытья посуды, я побежала в гараж. Там стояла древняя тридцатилетняя четырехколесная развалюха, не ездившая уже очень давно. Темно-синий «Шевроле» стал светлым воспоминанием о молодости родителей и больше ничем. Сейчас он выглядел совсем непрезентабельно: проржавевшие дворники были схожи с рыжими сухими ветками хвороста, покрытые толстым слоем пыли окна не давали увидеть салон автомобиля, сгнившая резина плотно облепила старые диски. Весь гараж представлял собой склад древних и никому ненужных вещей, которые вдруг смогут еще пригодиться. Я покопалась в шкафу, что стоял в дальнем углу, выискивая подходящую одежду. Перед глазами мелькал образ Антона, закутанного в грязные, затхлые и, казалось, разлагающие его плоть тряпки. Нашелся отцовский старый камуфляж с нашитыми на нем знаками отличия и погонами. Вдобавок я забрала еще пару завалявшихся курток и штанов.

Вся собранная провизия с огромным трудом поместилась в детском рюкзаке.

– Ты куда? – спросила мама, заметив, как я обуваюсь.

– К Дане уроки делать, – выдала я первую залетевшую в голову отговорку.

– Надолго?

– Если Даня тупить не будет, то нет, – отшутилась я и выскочила из дома.

Я мчалась по городу, окрыленная прекрасной погодой, ласково шепчущей всем о весне. Меня обуяло особое чувство, что сейчас я помогаю кому-то по-настоящему, что у меня большое сердце, способное еще на многое. Мимо проходящие хмурые люди настороженно озирались, глядя на сияющую от избытка чувств девочку. От этого внутри становилось еще веселее и радостнее.

Поднимаясь по лестнице, я почувствовала тревогу. В голову пробрались жуткие мысли, от которых я злилась на саму себя. А если Антон уже умер, и я не докажу всем (хотя о моем поступке никто не узнает), насколько я добра к людям? Что мне тогда делать? Вернуться домой, разложить все выкраденные вещи и продолжать жить как прежде? Нет, думала я, тогда мне надо будет похоронить Антона. Я найду способ увезти его на кладбище и там оборудую могилу, как у всех, с изгородью и клумбой.