Лагерь

– Что с тобой? – не выдержал Даник.

– Я представила, что наступил май, – ответила я.

Даник поднялся с лавки и, выпрямившись, встал передо мной. Я вернулась в реальность, но все еще по-дурацки улыбалась, взбудораженная увиденной картинкой. Я смотрела прямо в глаза Данику, который, поймав мой взгляд, собирался что-то сказать.

– Говори, – едва слышно произнесла я.

– Хочу, чтобы мы сыграли свадьбу сразу после окончания школы, перед тем как я уйду служить, – проговорил он дрожащим от волнения голосом.

– Ты опережаешь события.

– Я не с того начал?

Я кивнула.

– Я люблю…

Недослушав Даню, я обняла его за шею и прижалась губами к его губам. Сердце застыло, как только мы коснулись друг друга. Стал ощущаться чудесный аромат расцветшей для меня сирени. Мы простояли, не шелохнувшись, несколько мгновений, которые растянулись для нас в чудесную бесконечность.

– Домой пора, – проговорила я шепотом, все еще не отпуская Даню.

Когда мы с Даней вернулись, ужин подошел к концу. Славик заставил папу и дядю Никиту играть в самураев, укутавшись в покрывала вместо кимоно и с зонтиками вместо катаны. Мама с Людмилой Петровной убирались на кухне. У меня вышло подслушать их разговор.

– Люда, все-таки расскажи, зачем ты посоветовала идти детям на казнь? – голос мамы звучал резко, не как обычно.

– Это правильно. Нельзя держать детей взаперти, а потом тут же окунать в наш беспощадный мир.

Я выглянула из прихожей. Учительница стояла у умывальника и тщательно драила каждую тарелку, подавая их маме, которая стояла рядом и досуха вытирала посуду полотенцем. Выражение лица мамы было суровым. Она даже со мной такой редко бывала.

– Ты считаешь, что всего ужаса вокруг, дефицита продуктов, бомбардировок им мало? Ты посмотри на них! У них нет детства!

– Карина, они не будут такими, как мы. Да, у них отбирают детство. Но, согласись, оно уже отобрано. Никто не говорит, что дети вырастут и станут хуже нас. Они будут другими. Твердыми, справедливыми. Мне порой кажется, что они смогут быть лучше, чем мы.

– А казнь?

– А что казнь? Казнь – это своего рода диктант, контрольный срез, – она передала вымытую тарелку маме.

– И моя дочь его сдала?

– Не знаю, – Людмила Петровна пожала плечами, – так сразу мы это не выясним. Но я хочу, чтобы ты мне доверилась, – добавила она и, сделав шаг к маме, поцеловала ее в щеку.

9

В каком бы безумии ни жил человек, он всегда будет искать и найдет время для радости. Мой мир – одно сплошное сумасшествие с кровью, разрушениями и вечной борьбой за выживание. Но люди в моем мире все равно добрые. Они улыбаются. Да, они плачут чаще тех, кто живет размеренной жизнью без комендантских часов и гула бомбардировщиков. Но после слез, после отчаяния, будьте уверены, они обязательно подумают о чем-нибудь светлом и улыбнутся. Может, не в компании друзей или близких, а сами себе, но обязательно улыбнутся. Это заложено глубоко в нас. Неуемная жажда тепла и при этом стремление им поделиться. Только почему вместо того, чтобы беречь и преумножать это тепло, мы гасим его войнами? Когда на авансцену выходит война, любое проявление доброты ощущается гораздо острее. Оно трогает сердца всех. Даже тех, кому это добро не предназначалось.

В самой сердцевине, как ядро в нашей планете, запрятана любовь. Любовь – это такой тайный замысел, который уже давно раскрыт, но большинство не стремится его постичь. Времени не хватает. Или просто не верят в свои силы. Интересная картина выходит: все кругом понимают, что ради этого великого чувства ты родился, но сосредоточиться и начать исследование по его постижению и до конца осознать, что оно все-таки из себя представляет, мало кто желает.

Но встречаются те, кто зажигают друг в друге эту искру и несут ее свечение до глубокой старости. И не важно, в один день они умрут или их смерти разделят десятки лет. Все равно искра оставшегося на земле не угаснет. Остается открытым вопрос: угаснет ли она после того, как не станет обоих? Мне кажется, человеку нельзя узнавать ответ на этот вопрос. Это должно оставаться загадкой и предметом совместных мечтаний…

10

Подготовка к концерту вдохнула в наш класс новую жизнь. Яркие эмоции от веселого процесса репетиций сменялись искренними слезами при исполнении выбранной песни. Первый день, когда наша Люда показала песню, которую мы будем петь, я запомню навсегда. Мы с Даней как всегда последними забежали в класс. Все ребята, сложив руки перед собой на парте, непривычно тихо сидели и смотрели на учительницу. Людмила Петровна возвышалась над старым синтезатором у доски. Она взглядом указала на парту и запела. Я первый раз слышала, как она поет. Это было прекрасно. Ее мягкий бархатистый голос пробирался внутрь каждого из нас и останавливал наши сердца. Незамысловатая мелодия и простые слова создавали эффект неподдельности. Ты верил каждому слову. Не ударяясь в высокую поэзию, казалось, что это наша Люда пела про себя, про свою судьбу. Она заставляла верить, что в основе песни не может лежать выдуманная история. Четырьмя куплетами рассказывалось, как мама, дочка и сын ждут своего мужа и отца с фронта. Сын и дочка выдумывают папе подвиги, а мама мечтает, как он скоро окажется рядом. Они греются вечерами от полученного месяц назад письма, как путешественники согреваются в лесу от костра. Песня заканчивалась проникновенными словами: «Обещай нам вернуться домой, мой муж, мой отец, наш герой». Эта песня была про каждого жителя Республики. Любой гражданин страны переживал щемящее чувство ожидания встречи с близким человеком с фронта. Ученики нашего класса не были исключением. После первого исполнения Людмилой Петровной этой песни несколько минут в классе стояла полная тишина. Слышались только редкие всхлипы наших девчонок. Вдруг с места вскочила Василина и, подбежав к сидящей за инструментом учительнице, крепко обхватила ее за шею. Василина в прошлом году не дождалась отца и брата. Она, не сдерживая себя, рыдала в воротник блузки учительницы. Глаза Людмилы Петровны стали переливаться на свету, и она погладила Василину по ее черным волосам. Встав со своих мест, к ним подошли Кирилл с Васей, затем я с Даней и остальные. Мы обступили Василину и учительницу. Моя подруга Иля положила свою голову мне на плечо и тихо зашептала что-то неразборчиво. Наверное, она молилась. Нас всех охватило какое-то чувство общего горя. Слыша историю про избранность еврейского народа, я подумала, что наш народ проклят какими-то злыми силами. Мы обречены на вечные муки лишения и утрат. Ведь это ненормально, когда трагическая песня касается всех до единого. Мы простояли вместе несколько минут, вытирая слезы со щек друг друга и успокаивая рвущиеся изнутри вопли и стоны.

Весь вечер я провела с Антоном.

Закинув в рюкзак все необходимое, я двинулась к своему тайному другу. То, что Антон именно мой друг, а не пленник и уж тем более не враг, я решила по дороге. На прошлой нашей встрече меня терзали мысли, что передо мной солдат, призванный убивать мой народ. А я его обхаживала и кормила. Война – это ведь взрослые игры. Им лучше известно, как надо поступать в таких ситуациях. А дети еще не понимают всех правил. Хотелось рассказать все маме. Так мне стало бы легче – так мы бы несли эту тайну, этот груз вдвоем. Эти мысли настойчиво скребли мою совесть. Сегодня все было по-другому: Антон – мой друг, и я все делаю правильно.

Зайдя на чердак, я увидела его сидящим под окном, откуда мы с Даней встречали самолет. Антон сидел, прислонившись спиной к деревянной подпорке, и смотрел в окно. Лицо его было весело и безмятежно.

– Что ты делаешь? Это же опасно! Тебя могут заметить! – вскрикнула я.

Антон медленно повернул голову ко мне и радостно и спокойно произнес:

– Не переживай. Я не высовывался. Просто смотрел на небо.

– Соскучился по полетам?

– Не только. Я не первый месяц в темноте. Не хочу ослепнуть.