Сквозняки закулисья

Впереди его ждал огромный безбрежный океан, и Павел устремился к нему. У подножия огромного айсберга его ждали разбросанные прозрачные льдинки детской мозаики. Над горизонтом поднималось раскаленное огненное солнце. Павел быстро спустился и принялся судорожно перетасовывать льдинки. Он торопился найти последнюю букву, чтобы солнце не смогло помещать. Прозрачные пластинки предательски таяли в руках, но он все же успел выложить заветное слово – «вечность». Солнце ласково коснулось головы и заиграло на бриллиантовых гранях мозаики. «Вечность» засверкала всеми красками радуги и отразилась на облаках мерцанием северного сияния. И тогда Павел воспарил вдоль солнечного луча к переливающемуся разноцветному буйству.

Это видение возникло в голове, пока он набирал высоту. Исподволь возникло ощущение потери, и он понял, что просыпается.

Картинка сна начала бледнеть и терять очертания. Он стал умолять сон не уходить.

– Я еще не налетался! – Павел сжал веки, изо всех сил стараясь вернуть восхитительное ощущения полета, и сон снисходительно позволил ему прокрутить лучшие эпизоды. Как же хотелось летать наяву! – Интересно, – мелькнула шальная мысль, – а какова была бы плата? – Он не успел додумать, потому что на лбу заныла длинная царапина.

8 глава. Круг творения

Дождь громко барабанил по жестяному подоконнику. Он просился в дом, выстукивая каплями: «Осень-холодно-осень-холодно» … Ему было тоскливо на пустынной улице. А за окном так уютно горел свет.

– Открой-открой-открой, – звонко разбивались капли. – Пусти-пусти-пусти, – гремела старая жесть.

– Ишь, как наяривает? Совсем обнаглел. Уже и на улицу не выйти, – поворчишь тут. Хотя можно догадаться, что дождь припустил только от тоски и одиночества.

– Никто меня не любит. А мне всех вас жалко. И камни жалко, и людей. Я и сам устал. Открой окно, дай мне отдохнуть.

От долго стояния перед окном у Даши заныли пятки.

– Даша, у тебя каша подгорает! – Она вздрогнула от коридорного крика и очнулась.

Подгоревшая каша была противна, но в последнее время еда вообще вызывала у нее отвращение, хотя странным образом вес постоянно увеличивался. В поликлинике ей посоветовали сесть на диету, заниматься аутотренингом и исключить сильные переживания. Первые две рекомендации выполнялись сравнительно легко. Даша даже стала посещать по утрам спортзал, когда жива была Катька, у нее на это не хватало времени. Занималась истово, до изнеможения, не отдавая себе отчет, что терзает плоть, потому что душевная мука поглощает все ее существо. Она теперь жила скорее механически, чем сознательно. Подспудно все время где-то на границе сна и яви маячило видение с матерью, и она никак не могла определиться с простой проблемой, – не пришло ли время восстановить семейные связи. В конце концов, после похорон она была в таком состоянии, что найдется мало охотников, которые бы поручились за ее разум. Вполне возможно, что все давно забыто. За свой жизненный выбор она получила с лихвой, самое страшное, что за это пришлось расплатиться не ей самой, а дочке.

Но чем больше Даша думала об этом, тем нелепее ей казалась сама идея воссоединения. С кем соединяться? С сестрой, которая не написала ей ни одного письма? С братьями, не впустившими ее домой? С отцом, который забыл, что у него есть дочь? В последнее время память невольно возвращала прошедшее своеобразными вспышками коротких эпизодов, причем, чаще всего из детства. Иногда ей казалось, что она слышит басовитый смех отца. Он был большим и седым, говорил всегда тихо и медленно. Мать это раздражало, впрочем, ее раздражало все – муж, дети, соседи. Она злилась, когда отец смотрел футбол, сестра просила конфет, братья устраивали бузу из-за велосипеда, а во дворе у кого-то из соседей появлялась обнова… Спектр ее раздражений был необъятен, и Даша уже в детстве поняла, что маме досаждало все, и особенно то, что другим доставляет удовольствие.

Сестре очень нравилось рисовать. Она исчеркивала мелом тротуары, стены домов, даже на чистых полосках газет умудрялась рисовать карандашами истории с продолжением. Потом Даша узнала о комиксах, но сестра изобрела их сама в раннем детстве. Отец часто говорил матери, что ее надо записать в кружок рисования при Доме пионеров. На что мать всегда злобно шипела, что в семейном бюджете нет лишних пяти копеек на автобус. Позже Даша узнала, что сестра в 15 лет продала свою косу, вырученные деньги прокутила в незнакомой компании несовершеннолетних насильников, научилась курить, пить, теперь, наверное, и наркотики употребляет. Братья… кажется, они в Чечне по контрактам… Мать? Мать, скорее всего, если верить тому сну, тоже уже свое получила.

Нет, этим хлебом не насытиться, а сухарей у нее теперь – вся жизнь. И в этой жизни, скорее всего, счастье будет просто литературным понятием. Из собственного опыта, глядя на других женщин, она могла с высокой степенью определенности вывести формулу счастливой женской судьбы. Теперь Даша была убеждена, что в счастливой женской судьбе эстафету заботы отец должен передать другому мужчине. Если время передачи затягивается, то такой женщине никогда не видать счастья, ибо чувство вселенского одиночества поселится в ее сердце. И даже в самой светлой радости она будет прозревать горе. Никогда не сможет она отрешится от случайности, считая, что недостойна собственной удачи. Какое уж тут счастье.

Даша тяжело вздохнула, придется привыкать к одиночеству и отмаливать грехи. Какая горькая перспектива? Раньше она собирала деньги на игрушки, теперь – на памятник дочке. Чтобы не расплакаться, она стала громко повторять: «Я здоровая. Я худая. Я молодая». Чем больше она это повторяла, тем меньше верила, но это, как говорила подруга Оленька, вопрос количества.

Надо было собираться на репетицию и не забыть положить в сумку книгу о восточной кулинарии. Отдавать ее было жалко. Мудреные диеты Дашу совсем не привлекли, а вот глава, посвященная философским учениям и религиям Востока, очень заинтересовала. Оленька считала, что это самое главное в книге. Даша с этим была согласна, хотя мало в чем разобралась, но некоторые положения и утверждения ей понравились, особенно в буддизме. Исходя из собственных представлений о прочитанном, она теперь пыталась представить свои прошлые воплощения. Следуя логике реинкарнации, они у нее обязательно были, – ведь каждая душа проживает множество жизней.

Конечно, и она это хорошо понимала, конкретный человек в конкретной жизни с конкретными людьми ведет себя конкретно, то есть, человек в своей реальной жизни ежедневно вынужден принимать решения. Естественно, они редко имеют статус героического подвига и могут быть до банального просты: что лучше съесть на завтрак – творог или омлет? Не суть важно. Значима ситуация постоянного выбора – или то, или это? Даше становилось тепло на душе, когда она представляла, что, возвращаясь из раза в раз в мир конкретного воплощения, ее душа приближается к заветной цели – достижению совершенства.

Она воображала, что в каждом следующем существовании ее собственная душа станет разыгрывать партию жизни с одними и теми же душами. Только они все время будут меняться местами: вчера – это родные, сегодня – враги, завтра – просто пассажиры в одном автобусе. То есть, вчера-сегодня-завтра в конкретном случае она рассматривала, как предыдущую-нынешнюю-будущую жизни. Важнее всего в этом было то, что набор душ всегда оставался неизменен. Ей так же представлялось, что, несмотря на непредсказуемость человеческого поведения, его все равно можно было прогнозировать. Хотя в действительности подлинная личность определялась именно странностью и нелогичностью – с обывательской позиции – поведения в обычных и экстремальных ситуациях.

Кажущаяся непонятность, неординарный поступок, экстравагантное решение, вызывающее поведение… – этот бесконечный список Даша могла примерить и к характеристике просто эпатажного персонажа, и к попытке объяснить или хотя бы описать внешние проявления невидимых душевных переживаний странных загадочных людей, отмеченных печатью особенной стати, – безусловного осознания своего места в мире. Понятно, что это не место управляющего в банке или популярного певца. Это внутреннее состояние духа, при котором человеку совершенно безразлично, как он выглядит в глазах других, и сколько необходимо заработать для отпуска на Гавайях. Она теперь понимала, что, если определен внутренний стержень, – человек начинает творить, изменять порядок в мире ценой собственной жизни. На память тут же приходили примеры тираний и революций из школьного и институтского курса истории. Но это был совсем другой порядок – порядок воплощения воли. Она уже была убеждена, что между творчеством и подобной волей – непреодолимая пропасть.