Нечаянный Роман

Ромкино сердце стучалось так громко и близко, что казалось, оно стучится в Жениной груди.

– Рома устал, – прошептал он, – Рома хочет спать.

Женя крепко прижала сына к себе и вышла из кухни.

– А осколки ты на меня оставила? – завизжала вслед Наталья.

– Не трогай, сейчас уберу! – закричала в сердцах Женя, сталкиваясь в дверях с заспанной мамой.

– Три часа ночи, – мама пригладила растрепанные волосы, – что разбили?

– Рома чашку уронил, – все еще дрожа, ответила Женя.

– Не порезался? – встревожилась мама.

– Иди спать, не волнуйся, – сказала Женя, – сейчас Рому переодену и все соберу.

– Дай его сюда, – сказала мама, протягивая к Роме руки, – пойдешь к бабушке? Где его пижамы, в рюкзаке или в чемодане?

– В чемодане, слева, – сказала Женя, открывая локтем дверь в зал.

– Ты полегче с Натальюшкой, – сказала мама, ловко натягивая на Рому пижаму, – драма у нее. Подруга, ты ее, наверное, не знаешь, Ася, родила от парня, в которого она была влюблена. Так она возится теперь с этим Сережкой, как с родным. Я говорю, не ходи туда, не рви сердце. А она – не могу, Ася не мать, а кукушка какая-то, не кормит пацана совсем. Натка приводила его к нам, худющий, лопатки торчат. Но славный! Глазенки темные, как черносливки, совсем как у Ромика. Оба августовские, дней восемь разницы, не больше. И кудри такие же. Рома выше и не такой худой. Сережка с трудом говорит. Пару слов всего знает: мама, тятя (это он деда так зовет) и Ната. Ой, и «дай» еще. Наш Ромусик просто поэт по сравнению с ним…

Ласковый мамин голос словно взболтал осевшую на дно темную жижу. Жене казалось, что тот далекий вечер с Эдуардо, Наталья и Ася остались в прошлом, в настоящем был только Рома. Сын, который никому, кроме нее, не принадлежал. Приезд всколыхнул стоячую воду, из которой полезли на волю призраки.

– Смотри, уснуло твое сокровище, – сказала мама, подтыкая Ромке одеяло, – мне кажется или температура у него?

– Нет вроде. – Женя потрогала Ромкин лоб.

– Плохо тебе? – с беспокойством спросила мама. – Вон побледнела как. Надо спать. И к поезду рано вставать. Ты ложись, я сама на кухне приберу. Да и с Натальей поговорю.

Мама выключила торшер и закрыла за собой дверь.

Женя осталась в темноте. На обоях мерцали, пялились немигающие глаза-ромбы.

Глава 15

Первая мысль была простой и жестокой. Размозжить ублюдку голову. Молодой шофер Гена работал на Андрея Григорьевича всего месяц. Его предшественник, Митрич, который возил Пилипчука с самого назначения, ушел на пенсию. Переехал к дочери куда-то под Саратов.

Тело внука под колесами выглядело ненастоящим. Словно лежала, раскинув руки, большая кукла. Когда-то давно, в советской жизни, Пилипчук привез такую куклу из Москвы. Гордая Ася водила куклу по дому за руку и повторяла за ней: «Мама, мама».

Ублюдок Гена решил подогнать машину вплотную к крыльцу. Что они должны были загрузить в багажник? Сейчас и не вспомнить. Кто знал, что Сережка рванется под колеса? Гена не отрываясь смотрел в зеркало заднего обзора, Пилипчук сидел рядом, может подтвердить. Удар показался несильным. Словно придавило кошку или наехали на колесо. Насторожил только короткий детский крик. Словно всхлипнула чайка.

Сережка был без сознания всю дорогу в больницу. На ухабе у выезда на асфальт его голова мотнулась у Пилипчука на колене, заставив вздрогнуть. Так и не удосужился прислать машину с песком, чтобы засыпать. Внутри тела внука что-то екало и бурчало, нагоняя слепой, животный ужас. Пилипчук взял обеими руками крошечную кудрявую голову в ладони и перестал дышать. Боялся сделать хуже. Передал его с рук на руки дежурному врачу и не чувствуя ног пошел следом. В операционную не пустили, сунули в руку таблетки и куда-то отвели.

В больницу примчалась Ася. Сказала, что позвонила нянька. Где была эта старая дура? Почему не держала внука за руку? Куда делась потом? Когда он вынимал Сережу из-под колес?

Так они и сидели с доней бок о бок до самого утра. Ася ничего не говорила, ничего не спрашивала. Сходила один раз в туалет и вернулась, держа голову неестественно прямо, будто боялась расплескать что-то внутри.

Вышел доктор, не тот, который принимал Сережу из его рук, а другой – старый и лысый. Говорил и все время тер рукой лысину, хотя потной она не выглядела. В искусственном мертвенном свете лысина блестела как полированная. Он так и не понял, что лысый сказал. Меры по реанимации. Скорее всего. Излияние. Будем ждать.

– Где мой внук? – спросил он лысого. – Когда мы сможем его забрать?

Сзади послышался глухой стук. Словно завалился мешок картошки. Когда он повернулся, Ася лежала на полу, неловко подвернув под себя руку.

Лысый доктор перестал натирать лысину и бросился к Асе. Он открывал рот и что-то говорил. Андрей Григорьевич не понимал ни слова. Казалось, доктор говорит на чужом, булькающем языке. У Аси, вместо ее собственного, было чужое, холодное лицо покойной жены. В груди зашевелился давно задушенный, забытый страх, застучался под коленки, тиком забился под левым глазом.

Время повернулось вспять. Вчера превратилось в сегодня. Завтра затянуло мутной пеленой. Стрелки усов командирских часов докладывали, что с момента аварии прошло пятнадцать часов. Время с момента смерти жены не фиксировалось. Она продолжала умирать на глазах. В Асином теле.

Андрей Григорьевич тяжело переступил с ноги на ногу и посмотрел в дыры Асиных глаз.

– Доня, – глухо сказал он.

Задвигались, ожили крошечные булавки Асиных зрачков. Она раздвинула бледные, покрытые корочкой затянувшихся ранок губы:

– Где Сережка? Как он?

Пилипчук дернулся. Если бы он мог плакать, он сделал бы это сейчас. Воздух с шумом вырвался из легких, словно охнул истекающий кровью зверь. В дремучих брянских лесах, куда, по легенде, завел Сусанин вражеские войска поляков, Пилипчук с командой загнали мощного лося. Лось был старым, но изрядно помотал их по болотам. Брал не скоростью, а инстинктом и знанием рельефа. Пули из «калашникова» прошили лосю хребет, располосовали брюхо. Вокруг темной лужи натекшей крови сновали юркие серые лесные мухи. Вожделенно потирая лапки, они садились на живые еще, затянутые мукой глаза, тыкали жадными хоботками в вывернутые от боли губы. Из груди умирающего зверя вырвался тогда точно такой же хрип.

– Почему ты молчишь? – спросила за спиной Ася.

Он продолжал стоять к ней спиной, страшась снова увидеть пустые, сумасшедшие глаза, так напоминавшие те, которые он пытался стереть из памяти все эти годы. Голос дочери бился в спину, тупой болью отдавался в затылке, а перед глазами возникла другая, более мучительная картина. По виску жены наперегонки ползут капли пота, набухают от усилия жилы на тонких руках, длинные, с обломанными ногтями пальцы сжимают горло трехлетней хрипящей Аси.

Вес прошлого на сгорбленных плечах. Андрей Григорьевич тяжело, как на культях, провернулся на пятках. Ася лежала на больничной койке, под полуприкрытыми веками беспокойно бегали зрачки, в уголке приоткрытого рта поблескивала вязкая, прозрачная слюна. Непонятно, забылась ли доня от усталости или подействовал наконец аминазин.

Глава 16

27 июля 1993

Наталья прошла мимо очереди в Сбербанк, которая гигантским хвостом вываливалась из дверей, огибала дом и заворачивала за угол. Люди в «брюхе» очереди вели себя беспокойнее всего. Их голоса напоминали шум встревоженного птичьего базара.

– За чем стоим? – спросила Наталья у ближайшей тетки с вытаращенными глазами и потным лицом.

– Ты что, новости не слушаешь? Деньги меняют, – выпалила та, – сказали, только тридцать пять тысяч на человека можно менять.

– Хуже павловского обмена, – подхватил мужчина кавказского вида.

Тетка окинула его недружелюбным взглядом.

– Тут только по прописке меняют, – сказала она мужчине и добавила, обращаясь к Наталье: – А у меня сын с невесткой в отпуске.