Ракалия

– Врёшь ты всё, Пино. Большая Белая Королева мне, конечно, снилась, только никаких превращений этого… Битюжки? серьёзно?… в меня не было.

Пино отмахнулся:

– У тебя не было, а в моей истории ещё как есть. Это моя история, понимаешь? О чём хочу, о том и рассказываю. У меня ведь, заметьте, даже Гумбольдт какой – белоснежно бородатый, загадочный и бесконечно добрый. Хотя мы прекрасно знаем, что это всё не так. Где вы видели доброго Гумбольдта?

Крох с Битяжкой перехмыкнули в унисон. А в Михрюте взыграло не на шутку.

– Ах, вот как значит, малыш Пино? Историями решил со мной помериться, да? Ну хорошо, будет тебе история. Всем интересно послушать?

– Просим-просим, – забурчали Битюжка с Крохом, а Пино, нервно поёрзав вокруг стола, показал Михрюте язык.

«Дело было так.

Малышу Пино стукнуло в этот день восемь лет, и это были его первые восемь лет. Подарков ему не полагалось, поскольку в Пиновской семье сроду никаких праздников никто не отмечал и приятного друг другу не делал. Самым приятным было в их семье, пожалуй, прожить день так, чтобы кто-нибудь из родных не ругнулся, не выдал подзатыльник или не поколотил между делом.

Пино не повезло, и уже с утра он получил от матери хороший нагоняй, а от отца – порцию ободряющих тумаков. В наказание за плохо выметенный пол Пино вручили огромную корзину и отправили собирать жёлуди, велев по дороге заглянуть на конюшню – прибраться за стариной Нипо.

Но Пино в честь дня рождения задумал устроить бунт. Это был молчаливый бунт решительного лентяя, лентяя, который даже и близко не свернул с тропинки в сторону конюшни. Корзину он запустил в кусты ядовитого трёхлистника, а сам грустно вылез к своему «шалашу над морем».

Усевшись под собранной из трухи и еловых веток крышей, он снял сандалии и пятками ног забуцкал по болотистой заводи Червивого ручья. На душе у Пино чернело, как никогда, и в голову опять лезли мысли о том, что пора бы выбираться на волю окончательно. Вот только куда идти, в какую сторону податься так, чтобы уж точно обнаружить счастье?

Сидел Пино, ковыряя в носу и поплёвывая, довольно долго, даже вздремнуть успел. Солнце вывернуло за полдень, пробираясь потихоньку лучами в его сумрачную нору, колыхались в призрачном танце на дальнем островке ветвистые радужные лилианы, и уже пригрезился ему в очередной дрёме выползающий из Червивого ручья гигантский спрут, как вдруг сдулся этот спрут от резкого свиста.

Пино очнулся и вслушался. Свист повторился, а за ним – невнятный голос, кому-то что-то выговаривающий. Пино аккуратно вылез из-под корней гигантского деревня (внутри которого был обустроен шалаш), и выглянул из-за кустов.

Вырисовывалась любопытная картина. На полянку из лесу выпрыгнула жирная рыжая блоха – такие большие в их краях не обитали. Зыркнув туда-сюда перепуганным своим глазищем, она подскочила к могильному камню и, неловко присев, попыталась спрятаться.

За блохой на полянке появился некто высокий, закутанный во всё красное с нахлобученной на голову остроконечной красной же шляпой. В левой руке у красного болталась встрёпанная верёвка, которой он нахлёстывал по бедру.

Красный снова свистнул и рассмеялся.

– Ну и идиотина же ты, Курага! С твоими телесами только прятаться за могильным камнем. Проще в яму, под такой камень – тебе надёжнее, а мне спокойнее. Иди уже ко мне, лихо, лишнее на свете, пора домой.

Блоха загудела низким, влажным голосом, вывалилась из-за камня в высокую траву, упруго подпрыгнула, развернулась и, кажется, поняла, что отступать некуда – вода для блохи верную гибель обещала.

Красный настиг Курагу, мягко её приобнял, забубукал что-то на ухо, да и пристегнул верёвку к ремню, облегающему мякоть распухшей вошьей шеи.

Так они стояли, милуясь, ворча друг другу под нос, а Пино тем временем подлез совсем уж близко, в надежде вызнать что-нибудь секретно-интересное.

– Мы тебе тут не мешаем, пацан?

Вопрос красного, который даже не смотрел в его сторону, подхватил сердце Пино ледяной оторопью. Прятаться смысла, видимо, уже не имело, и он осторожно ступил к странно-обнимающейся парочке.

– Ты что же, думал, – хитрее самого Гумбольдта? Шалишь, пацан, я-то тебя заприметил тогда ещё, когда Курага моя прыгнула к могилке.

Пино неопределённо пожал плечами, выдерживая сумрачным взглядом взгляд искоса глянувшего на него красного. Отражалось в нём что-то страшное, затаившееся внутри – настолько чёрное и жестокое, что мигнул, заволновавшись от подступившего страха, дневной свет.

– Чего хотел-то? Шляется он по кустам… Тебя там мать с отцом заждались, злые – злее только зимний дракон в голодный год бывает. День рождения – не повод для бунта, так-то. А хочешь уйти, так попрощаться с родными надо, чтобы честь всё по чести.

Не просто Пино удивился, а испугался уже по-настоящему. Если этот Гумбольдт запросто знает об обстоятельствах нынешнего мрачного дня, то, что он вообще знает? А вдруг ему известно всё обо всём, страшное же дело…

Гумбольдт улыбнулся, приоткрыв чёрные заострённые клычки зубов в мерзкой ухмылке. Очевидно, что и мысли пиновские он тоже читал будто по книге.

– Ладно, пацан, сделаю тебе подарок, раз толковыми родителями природа обделила. Загадывай всё, что хочешь.

Пино ни на секунду не поверил в щедрость предложения. На сердце шевелились смутные тени мыслей, пророщенных из семян народных поверий, – с рассказами о тёмных магах, заточённых в подземельях Проклятого Синегорья и байками о той дани, которую они собирали в древние времена с простых жителей леса…

Но таилась в предложении чёрного сладостная прелесть сбывающихся мечт. Их у Пино было много, и так сразу даже не понять, какую именно он хотел бы извлечь на свет. Вот если бы эти чудесные восемь лет никогда не кончались… Или…

Гумбольдт заливисто, в тихом, восторженном торжестве пророкотал:

– Прррринято.

В груди у Пино снова ёкнуло ледяным, ноги заслабели. Он, заплетаясь языком, попробовал возразить:

– Но… я же… ниче.. го…

Гумбольдт его уже не слушал. Он напряжённо притаился, затем бормотнул скороговоркой:

– Конфринго-анимо-мутос.

И подпнул в воздух дико взвизгнувшую блоху, растопыренные когтистые лапы которой через мгновение перечертили весь мир Пино. Всё ухнуло во вспышке кромсающей боли, после чего наступил покой…».

Странный стол задрожал мелкой рябью, выпустив из-под себя нырнувшего к ножкам Пино. Его изящный кульбит закончился у узорчатого проёма решётки, – скорчив противную гримаску, с языком, Пино завопил:

– А зато мне всегда восемь лет. Вот так. И Гумбольдт ваш гуляет лесом.

Вывалившись из беседки, он резво скакнул метра на три, затем ещё и ещё, упрыгивая куда-то в сторону шелестевшей на ветру дубравы. Где и скрылся, странно вздёрнув напоследок кривыми безвольными руками.

Битюжка и Крох ошалело переглянулись, а Михрюта снова спрятала лицо в волосы. И голос её из укрытия звучал глуховато, будто в подушку:

– Вы же поняли?

Битюжка недоверчиво облизнулся, а Крох пискнул:

– Так Пино – он блоха?

Михрюта тяжело вздохнула.

Безумные приключения Попугайчика начинаются: птичья совесть

Сорок третье джукабря четыре тысячи сто двадцать первого года выдалось для Попугайчика неспокойным.

Не задался день с самого начала: кукушка в отведённые ей семь утра не выскочила из скворечной будки, как будто задумалась на пару мгновений, а затем, вспомнив о своём долге, решила – теперь уж поздно, момент упущен, не покажусь наружу, чего позориться…

А Попугайчик ждал её, кукушку. Проснувшись, как и обычно, чуть загодя, буквально за пару минут до концерта, думал о всяком, бессознательно ожидая первого для него, упорядочивающего утреннее бытие «ку-ку». Но оно всё не шло, и Попугайчик начал беспокоиться – уж не случилось ли чего? С ним ли, с кукушкой или с миром, который растворялся в предрассветных сумерках за окошком? А может, всё дело в часах? Но вроде нет – они-то как раз перестукивали мерно ходиками, напоминая о том, что всё в порядке и время идёт своим чередом.