Ракалия

31. И где-то там встретил её, с мерцающими глазами, наполненными скромной, но густой любовью. Она подарила Дарксету чувство важного и глубокого, того, чего у него ещё не было. Он так и не определился с тем, что это и как им пользоваться, но тем не менее бережно сохранял в себе ощущение непонятного.

32. В один день, внезапно пахнувший хмурой тревогой, его нашли три суровых, дышащих опасностью охотника. Торжественно вручив Дарксету метку, они исчезли, растворившись в воздухе. В жизни намечались большие перемены…

33. Метка была оранжевого цвета, что значило – пора выдвигаться навстречу неизбежному. Простившись с уютно шелестевшим карельками и резельдой в цветочном саду, поцеловав любимую в солёные от слёз губы, Дарксет выступил в свет.

34. Он шёл через лес, аккуратно переступал по берегу реки, заходил во все те уголки и местечки, в которых бывал раньше, разговаривал со знакомыми и незнакомыми, узнавал всякое важное и неважное. Дарксет снова шёл.

35. И однажды остановился, в тот самый момент, когда хранившееся внутри ощущение непонятного полыхнуло прозрением. Так Дарксет нашёл себя в дне Полной Гармонии. Навстречу выступили Гумбольдт и тёмный человек, и он всё понял.

Что ещё можно сказать о Дарксете, то ли герое, то ли страннике, то ли легенде, то ли обыкновенном фантазёре, придумавшим всё о себе в ту секунду, когда тускло подмигнул ему осколок старого зеркала в сарае?

Во сне и наяву

Вырвавшаяся наружу кукушка вдохнула полной грудью пьянящий утренний воздух и с лёгкостью зашелестела через листву вверх, к проглядывавшим пятнам голубого, манящего, никогда ей раньше не встречавшегося.

Продравшись через мохнатые, влажные, шумящие сквозняками лапища деревьев, она со всего маху вляпалась в бездонный синий океан, который только кое-где был припорошён белоснежными шапочками, оранжево подкрашенными восходящим вдалеке солнцем.

В хлынувшем со всех сторон приволье было что-то настолько безумное, беспощадно радостное, что в голове щёлкнуло, и кукушка на пару секунд забыла, что нужно лететь. Быстро, однако, спохватившись, она вновь подтянулась повыше, и, нырнув через облако, огляделась.

Внизу, во всю ширь её зоркого охвата, и дальше, за горизонтом, лежал лес. Отсюда он казался бесконечным, это было громадное, едва колыхавшееся густо-зелёное поле – могучее полотнище, с разъедавшими рощи проплешинами полянок и пасек.

Кукушка плыла и плыла по воздуху, высматривая, устремляясь вперёд взглядом, но лес не заканчивался, хоть уже и солнце полностью выскользнуло, и густые облака, сбившись в стайку, замерли в одной точке под небом.

Внезапно внутри заколыхалась лёгкая усталость, и кукушка спикировала вниз, выбрав скривившуюся наискось ветку угрюмого дерева. Мягко присела и тут же защипала себя со всех сторон, приводя в порядок всклокоченные перья.

– В пути или сбилась?

От неожиданности она дёрнулась, завибрировала приподнятой когтистой лапкой, но всё же удержалась и не опрокинулась.

Этим вопросом вскаркнул старый, дряхлый грузным туловом ворон, проявившийся из сумерек на соседней ветке.

Кукушке он не понравился, чудилось в его вертлявых, слезящихся глазах что-то неприятное, туманно-ненадёжное.

Она наблюдала, а ворон ржаво стрекотнул:

– Так как?

Ответить что-то надо, невежливо ж молчать. Да и к тому же, может, расскажет он что полезное?

Кукушка щебетнула:

– В пути, но пути ещё не знаю. Я только освободилась. И кроме леса вокруг ничего не вижу. Теперь уж я думаю, а что-то ещё тут есть?

Показалось, что в вороньем клюве скользнула торжественно-мрачная, злорадная улыбка, но разве ж птицы умеют улыбаться? Нет, всё же показалось.

– Есть, всё есть. Есть такое даже, о чём лучше не чирикать. Так ты, стало быть, из тех?

И что на это отвечать? Кукушка вопроса не поняла, просто не знала – из тех она или из этих, или, может, вообще, из каких-то других.

Злить старика не хотелось, поэтому она просто мотнула головой в расплывчатой невнятности, подумав, что, видимо, ничего с ним не добьётся.

– Нет, не из тех ты. Беспородная, теперь ясно вижу. Но странная. И не из этих тоже, стало быть. А из чьих же, откуда вылупилась?

Кукушка задумалась, – вот если сказать, то поймёт он? Но ведь неизвестно как оно всё у них тут, не исключено, что таких, как она, на самом деле, много, и древний ворон просто щиплет её хитрой проверкой.

Рискнуть можно, деваться-то всё равно некуда:

– Механической была. Жила там… у одного. А сегодня надоело, выскользнула сама не понимаю как, да и вспорхнула вверх, в синь вокруг солнца. Вот сюда добралась, а тут вы.

По внезапному вороньему копошенью в елозящих листьях, кукушка поняла, что чем-то она его удивила всё же…

– Механических ещё не встречал, это ж разве такое бывает? Проясняй-разъясняй.

Кукушка задумалась, поскольку и сама ничего про себя толком не знала.

– Ну, очень долго жила в будке, двигающей вперёд время. А точнее, – и не жила, а отщёлкивала бессмысленное «ку-ку-ку-ку» и тут же замирала в безмыслии. Кое-какие мысли появились только недавно, будто очнулась, понимаете? И вот как-то само по себе получилось, что я тут.

Ворон вертел недоверчивым крылом, подмигивал выставленным на неё подслеповатым глазом. Долго молчал, смурно выхмыкивая в клюв, и, наконец, определился:

– Не верю. Не бывает такого, чтобы птицы жили в будке со временем. Враньё всё твоё механика. Вот же птичьё пошло, а, горазды вешать лапшу по крылам стариковым…

И сорвавшись тяжким булыжником, ворон упал куда-то вниз, шпаря по веткам отчаянным криком «Карррррма мррррака».

Кукушка, не задумываясь, бросилась вслед. Мгновенно она потеряла ворона в лабиринте бьющей отовсюду беспощадной листвы. Рванула в одну сторону, в другую, ещё куда-то, затем обратно, снова вверх-вниз, но так никого и не нашла – только мошкара приплясывала вокруг, будто издеваясь, радуясь её неудаче.

С досады кукушка кинулась сквозь лес напрямую, держась ближе к земле, перебирая кончиками крыльев по задиристым кустам с тяжкими гроздьями плодов, орехов и ягод, раздирая паутину и сшибая разлапистую поросль в зарослях. И бултыхнулась, наконец, на берег, в освежающий плеск припрятанной камышами заводи.

Только тут, на плавучем островке из палок и соломы, укутала её уютная, обволакивающая ленью нега, в которой приятно было томиться. Вокруг шелестели шорохи высаженных в воду ломких стеблей, повыше переливались сквозь мушиный гуд щеглы, робко и осторожно пробурчал вдали громовой перекат медленно ползущей тучи: пожалуй, о такой идиллии давным уже давно грезила обыкновенная часовая кукушка.

Между тем островок, подхваченный слабым перекатом волны, вырвался из камышей и потёк по ручью.

В полудрёме на противоположном берегу начали проступать диковинные картины. Выскочила из кустов седая кошка, скользившая в высокой траве бледным игривым пятном до разлапистой ивы, растворявшейся за поворотом долго-долго. Потом выкатился из невидимой норы заячий ком, тут же, впрочем, взорвавшийся брызгами у большого камня и всплывший уже хищной хвостатой рыбиной только затем, чтобы сорваться из ручья и взлететь не пойми кем в настигающую хмурость тучи. Из воды то и дело вырастали сухие щупальца, с нанизанными кое-где зелёной опушкой листьев, – они двигались, колыхались, изворачивались то ли от ветра, то ли просто разминаясь…

Так и плыли мимо кукушки всякие чудеса, пока догонявшая солнце туча не сгустила всё мрачноватыми красками. В предгрозовой хмурости проступили внезапно на берегу очертания разбитой какой-то и замусоренной набережной, один вид которой разжалобил на печальные стоны вырвавшихся из ниоткуда чаек.

Сам ручей расступился, и с одной стороны обмяк вдаль бескрайним морем, – туманным, хмурым, совсем не летним. Кукушкино гнездо ткнулось в скалистую форму уродливой каменистой пятерни, да так и застыло, приподнимаясь и опускаясь только под наплывающими волнами.

Напротив, на берегу, щербатым кривым амфитеатром спускалась к воде бетонная лестница. Где появилась безумная троица, – патлатые парни с бутылками в руках и гитарой.