Времена меняются

Что-то твёрдое упирается мне прямо под рёбра и мешает лежать. Я пытаюсь подвинуться, но чувствую, что не в силах пошевелить ни руками, ни ногами. Только голова с трудом поворачивается на затёкшей шее. Я пробую открыть глаза. Серое световое пятно над моей головой свидетельствовало о том, что я не ослеп, что нахожусь в сознании, и что жив, в конце-то концов.

Пробую сжать пальцы рук. После некоторого волевого усилия это мне удаётся. Но расплатой за это становится болезненное покалывание в ладонях. Кровоснабжение в руках восстанавливается. Я начинаю сосредоточенно сжимать и разжимал кулаки, стараясь не задумываться о месте и времени. Постепенно кровь начала циркулировать в организме. Вместе с ней возникло и желание понять, куда я попал на этот раз. Последнее, что я помню, была сцена с освобождением заложников, где мерзавец Линн прострелил мне висок.

— Неужели меня похоронили — первая мысль была именно такая, — я лежу в холодильнике или в морге и ожидаю, когда меня кремируют?

Эту мысль я отогнал почти сразу, в морге царит очень специфический запах мертвечины, а здесь кроме «аромата» сырой земли, сухой травы и ржавчины никаких других запахов не ощущалось.

— Может, мой труп всё-таки обменяли на Ленку? — пришла мне в голову следующая странная мысль. — Теперь Линн просто хранит мои бренные останки в каком-то сарае? Сейчас он обнаружит, что я пришёл в себя, и мы поедем за океан.

Нет. Это тоже не то. Нельзя хранить тело вне холодильника. Оно начнёт разлагаться, и тогда точно, будет неспособно к восстановлению.

Я переворачиваюсь на бок, упираюсь руками в землю, подтягиваю ещё плохо слушающиеся ноги и с кряхтением пытаюсь вскочить. Не тут-то было! От резкого движения острая боль пронзает мне поясницу. Чёрт! Надо быть осторожнее, наверное, от долгого лежания мои суставы, связки и сухожилия усохли, или как там называется это явление в медицине? Мне теперь явно понадобится время на реабилитацию.

С грехом пополам я всё-таки встаю на ноги и осматриваюсь. Как ни странно, это оказалась не очень глубокая земляная яма, со стенок которой свисали корни деревьев. Упираясь ногами в откос и подтягиваясь на руках, я с трудом выбираюсь к пролому в плите. Это именно пролом в старой бетонной плите, вернее даже не в плите, а в бетонном основании, в каком-то фортификационном сооружении.

Вероятно, поверхностные стоки подмыли постепенно старую конструкцию, и я свалился в промоину.

«Старую конструкцию» — в моей голове словно сверкнула молния!

— Неужели? Этого не может быть! — пытался я отогнать внезапную догадку. — А перемещение в 1979 год из 2018 может? Почему туда может, а обратно нет? Но ведь как же не хочется! Его там застрелили, а ему «не хочется», подсказывает мне моё альтерэго.

Надо подниматься быстрее, выходить на свет и разбираться со всей этой ересью. Кто я? Где я? Когда я?

Подстёгнутый новой догадкой, я преодолеваю последний метр и оказываюсь среди бетонных покосившихся блоков. В десяти метрах светится яркая полоса солнечного света. Я узнаю место, с которого начались мои приключения.

Часы на руке показывают только одиннадцать часов. Получается, что я провёл в этом странном сне всего около часа. На боку у меня кофр для аппарата. Мой старенький «Canon», к счастью, совершенно цел. Я, пользуясь глубокой тенью, пролистываю в аппарате последние кадры. Самый последний — смазан. Понятно, я же падал в промоину.

Ладно, хватит сидеть в руинах, пора выбираться к людям, к свету, каким бы он ни был. Я весь покрыт пылью, глиной и мелким мусором. Даже в волосах какие-то соломинки. Надо срочно искать, где можно почиститься, а то стыдно в таком виде по заграницам рассекать.

Сердобольные тётушки на рецепции выдали одёжную щётку и помогли мне почиститься, с любопытством и жалостью выслушав мой рассказ про падение в яму.

— Не, не можно у нас падач! Ниц не падав ни разу. — На смешной смеси русского с польским уверяла меня старшая из дежурных. Сначала я не придал этому никакого значения. Возраст женщин свидетельствовал, что они могли учить русский ещё в коммунистической Польше.

Зато из предостерегающих надписей исчез английский и появился русский. Это заставило меня более пристально приглядеться к окружающему пространству. Жаль, что тётушки оказались совершенно аполитичны и газет не читали.

— Милые девушки, — решил я рубануть напрямую, — что-то с памятью моей стало. Тут помню, тут не помню. Не скажете ли, существует ли Советский Союз?

— Матка боска, пан, наверно, в самом деле, сильно приложился, — женщины рассмеялись. — Вот уже тридцать лет как нема ниякого СССР. Вы, русские, тогда наконец-то взялись за ум и отпустили всех, кто не хотел жить с вами в одном лагере.

— Что-то тут не то, — подумал я. — Надо срочно возвращаться в Кентшин, включить ТВ, купить газет, посерфить Инет, а то может оказаться, что я со своими «новыми злотыми» из того XXI века окажусь не дееспособным. А если ещё и собственная Родина окажется совершенно другой страной, вообще становится не понятно, что делать и как возвращаться.

На стоянке перед главным входом в «Вольфшанце» стоит только одна таксувка. Какой она марки и какого времени сказать сложно. В XXI веке марок, модификаций авто так много и они такие разные, что судить по внешнему виду я и в прежней жизни не пытался.

— Дзень добры! — приветствую я водилу, — может ли пан взяч таки пенендзы?

— Яки, таки? — удивляется тот и берет у меня из рук купюру в двадцать злотых с усатым королём Болеславом.

Он долго с любопытством разглядывает её со всех сторон, смотрит на свет, даже обнюхивает. По всему видно, что такой банкноты он никогда не видел. Наконец, он поворачивается ко мне:

— Не, никды не видзев таку купюру. Двадзешёнт злотых вот таки, — он вытаскивает из кармана смятую двадцатку с каким-то очкастым мужиком, совсем не похожим на короля, хотя и с усами. — Но, пан, это очень маленькие пенендзы, на них только стакан гербаты можно купич.

— Может в качестве сувенира? — предлагаю я таксисту.

— Не можно, мам чворо дзеци, вшистких тшеба кармич, — с явным сожалением в голосе ответил усатый пан и вернул мне двадцатку.

Что ж мне не привыкать. Автостоп — наше всё. Стоит мне выйти на трассу как останавливается обычное авто. Я уже ожидал увидеть что-то совершенно чуднòе, флайер какой-нибудь, но никак не подержанный «Opel Kadett». Зато за рулём был весёлый рыжий парень Фриц из Германии, который был рад подвезти меня до Кентшина. Фриц даже сносно мог говорить по-русски, от чего моё краткое путешествие оказалось ещё и полезным.

Я старался из всех сил контролировать свою речь, чтобы не дай бог не выдать своё необычное незнание окружающих реалий. Любопытство, конечно, распирало меня изнутри, но я позволял себе лишь междометия.

Родной город Фрица — Бремен, а его предки были когда-то выселены из Восточной Пруссии. В этом году ему исполнилось восемнадцать, и отец подарил ему дедушкин ещё автомобиль. Сам купил себе «Volkswagen Esaul», самый модный в этом году.

— А почему «Есаул»? Это же вроде бы чин у русских казаков. Ты не удивляйся, я просто не очень увлекаюсь автомобилями, поэтому не слежу за новинками. Мне что есаул, что вахмистр, что урядник — всё едино.

— Странно, конечно, но у каждого свои интересы, — Фриц с пониманием кивнул головой. Горьковский автозавод уже давно купил Фольксваген. Теперь действительно целая линейка русско-немецких машин по миру гоняет. При этом, чем старше чин, тем мощнее машинка. «Фольксваген-Гетман» — любимая машина нашей Ангелы Меркель.

— А ты, Фриц, как к её персоне относишься? Если это не секрет.

— Да, какой секрет! Так-то политик она не плохой была, но последнее время пошла на поводу «зелёных» с их антиатомной истерией. После Фукусимы сами знаете, что у нас творилось… Ей до вашего Крупнова, как до Луны. Хотя мне его действия тоже не всегда понятны.

— Ну-ка, ну-ка, — я чувствую, что разговор принимает правильное направление и сейчас этот мальчишка мне расскажет всё, или почти всё. — И какое действие тебе особенно не понятно?