Страница 8 из 11
– Ну, не знаю, – продолжал сомневаться главный редактор. – Я хотел Софью взять с собой в Латвию на ежегодный фестиваль сыров. Так сказать, пообщаться в неформальной обстановке. Выезжаем завтра, утренним поездом. Я и билеты заказал.
– Не рано ли? Может испугаться, если станешь форсировать события.
– А может, ты и прав, – задумчиво протянул Полонский. – Пусть для начала Соня поработает с академиком Грабом, глядишь, представится случай поболтать с ней о старике, а там и до неформальной обстановки на Рижском взморье очередь дойдет. Ладно, Сереж. Считай, договорились.
Меркурьев широко улыбнулся, перегнулся через стол и хлопнул приятеля по плечу.
– Спасибо, Олежек, очень выручил. Теперь главное, чтобы твоя красавица согласилась.
– А куда она денется? – пожал плечами Полонский. – Сам знаешь, у журналистов не принято обсуждать задание начальства. Только я бы на твоем месте особенно не обольщался насчет того, что Соня сработается с Грабом – старик найдет к чему придраться.
– Характер у моего бывшего тестя не сахар, я давно ко всему готов. Но попытка – не пытка. Завтра часикам к двенадцати пусть Кораблина подъедет к дому Викентия Павловича, я познакомлю Соню с подопечным и введу в курс дела. Помнишь, где живет Граб?
– Скинь адрес по ватсапу. Только ты ее обязательно встреть и проводи.
– Да не волнуйся ты за свою Соню, ничего с ней не случится.
– Все, Сережа, – поднялся из-за стола Полонский. – Я пошел. Еще раз спасибо за информацию.
– Всегда пожалуйста, обращайтесь, если что, – привстав и поклонившись, дурашливо откликнулся Меркурьев.
И, прищурившись, пристально посмотрел в спину удаляющемуся другу. Дождавшись, когда главный редактор издательского дома выйдет из кафе, пиарщик вынул смартфон и набрал нужный номер.
– Добрый вечер, Андрей Андреевич, это Сергей. Наша договоренность остается в силе. Завтра я подъеду к вам в архив и передам половину оговоренной суммы. Вторую часть денег получите сразу же после приезда академика в Бежецк.
Аддис-Абеба, 1913 год
Сидя на высокой террасе белого посольского дома, слушая болтовню хозяйки и потягивая до омерзения теплое шампанское, Семен Вилькин, не отрываясь, смотрел, как по пыльной дороге к вилле приближается мул с двумя седоками. Про седоков проницательному эсеру сразу же стало все ясно. Восседающий первым держался важно и выглядел так, словно аршин проглотил. Второй был явно подавлен авторитетом первого и вид имел приниженный и жалкий.
Миновав разомлевших в воротах ашеров, взбодрившихся при виде посетителей, мул ступил на территорию посольства, неспешно проследовал по усаженной розами дорожке, остановившись перед высокой верандой. Седоки спешились и, передав животное на попечение чернокожих слуг, взошли по лестнице. Чинно ступая, первым поднялся узкоплечий господин в пыльном холщовом костюме. Длинное лицо его с крупным мясистым носом было надменно, широко посаженные глаза казались плоскими, и, кроме того, один зрачок заметно косил. За косоглазым взбежал по ступеням смущенный приземистый юноша с детским румянцем во всю щеку. Подобрав юбки, навстречу прибывшим гостям устремилась Сольская, радушно приговаривая:
– Ну наконец-то! Николай Степанович! Как добрались?
«Ну точно! Николай Гумилев!» – с неприязнью отметил про себя Вилькин, еще внимательнее рассматривая некрасивого господина.
– Благодарю вас, Вера Васильевна, – учтиво проговорил косоглазый, деревянной походкой направляясь к хозяйке.
Едва поэт раскрыл рот, как Семен отметил про себя, что в речи Гумилева имеется едва уловимый дефект, эдакая легкая картавость, режущая ухо и вызывающая раздражение. А Гумилев продолжал, обращаясь к хозяйке:
– Ваша охранная грамота сослужила нам с Колей отличную службу.
Обернувшись к своему спутнику, поэт сделал широкий жест и, кивнув на юношу, проговорил:
– Прошу любить и жаловать. Мой племянник Николай Леонидович Сверчков. В семье мы называем его Коля-маленький. Коля помогает мне собирать этнографический материал.
– Как же, как же, мы наслышаны! – заулыбалась хозяйка, обернувшись к Бекетовой. – Зиночке уже, кажется, доводилось встречаться с господином Сверчковым? Помнится, вы что-то такое мне утром рассказывали. Позвольте представить, Николай Степанович, Зинаида Евсеевна Бекетова.
Бекетова царственно кивнула, окинула застенчивого юношу оценивающим взглядом и, явно не причислив к «героям», безразличным голосом выдохнула:
– Совершенно верно, не далее как вчера ближе к полудню я застала Николая Леонидовича за ловлей цикад. Ну, уважаемый господин энтомолог, как ваши успехи? Изловили что-нибудь стоящее?
– Да я, собственно… – начал было Коля-маленький, еще больше покраснел и сбился, ибо его собеседница вовсе не интересовалась ответом, а, развернувшись к Гумилеву, беззастенчиво рассматривала поэта, классифицируя по привычной для себя шкале.
Должно быть, придя к выводу, что и Гумилев «не ее герой», Зиночка сухо представилась и с досадой отвернулась. Вилькин, темноволосый, смуглый и широкоплечий, справедливо считающий себя красавцем, даже проникся к поэту легкой жалостью. Бледный какой-то, хилый, должно быть, болеет много и быстро устает, да еще косоглаз и картавит.
– Гумилев, Николай Степанович, – манерно поклонившись, отрекомендовался Вилькину поэт.
– Очень, очень приятно, – приподнялся в кресле Семен, пожимая протянутую женственную руку, неожиданно крепко сжавшую лопатообразную ладонь Вилькина.
После рукопожатия новый гость удобно устроился в ротанговом кресле рядом с эсером, достал папиросу из черепахового портсигара, закурил и, от возбуждения картавя сильнее прежнего, принялся излагать свои взгляды на жизнь. Послушав пару минут, Вилькин понял, что говорит с человеком, рассуждающим совсем как подросток лет шестнадцати. Не старше. И если Семен придерживался взглядов социал-революционных, то взгляды Гумилева были целиком и полностью утопическими.
– Я очень уважаю монархию, и особенно государыню императрицу, однако твердо убежден, что только поэтам должно быть позволено управлять миром, – вполне серьезно сообщил Гумилев, одним глазом взирая на Вилькина, вторым – на синеющие вершины гор.
Под его раздвоенным взглядом Вилькин испытал странное чувство, точно собеседник обращается не только к нему, но и к вселенной в целом. Гумилев вынул из портсигара очередную папиросу, закурил от предыдущей и, выпустив из широких бледных губ синеватый дым, вдохновенно продолжал:
– Ведь если мы, поэты, владеем искусством выбирать самые лучшие слова и расставлять их в наилучшем порядке, то неужели не сможем принимать нужные для государства решения?
Зиночка взглянула на говорящего с любопытством, словно увидела в первый раз, а Вилькин, барабаня пальцами по столу, раздраженно думал: «Черт меня подери, если он не болен психически! А я-то тоже хорош, начитался стишков! Поддался бредовым фантазиям и приехал за семь тысяч верст кормить москитов!»
– Так вы поэт? – кокетливо улыбнулась Зиночка. – Как вы сказали, ваша фамилия? Гумилев? Нет, не знаю. Я Ахматову люблю. Как там у нее? «Я на левую руку надела перчатку с правой руки…»
– Анна Андреевна моя жена, – без выражения сообщил поэт.
– Да что вы говорите! – обрадовалась Бекетова. – Так это о вас Ахматова так много грустного написала? Если судить по ее стихам, вы, Николай Степанович, умерли самой трагической смертью.
Гумилев перевел на Зиночку свой странный, двоящийся взгляд, затушил в пепельнице едва закуренную папиросу и сухо проговорил:
– Вы ошибаетесь, милая барышня. Аня пишет не столько обо мне, сколько об абстрактном лирическом герое.
– А где можно увидеть ваши стихи? – не унималась Зиночка, кокетливо улыбаясь не столько поэту Гумилеву, сколько мужу самой Ахматовой.