Страница 8 из 13
Алексей неторопливо прошел мимо задушевно судачивших мужчин, по виду – путешествующих по Волге с делами чиновников, и остановился у белых перил галереи. Налетавший ветерок трепал полы его сюртука, ерошил волосы, принося с собой печальное эхо пароходного гудка, что оглашало прозрачный воздух далеко вокруг. На берегу, унизанном лодками и судами, шла обычная кипень: крик и шум работающего люда, стук плотницких топоров и визг пил, грохот сваливаемых бревен и катание бочек.
Алексей хотел было прислушаться к любопытному разговору стоявших чуть поодаль мужчин, но мысли не слушались, щетинились, кололи друг друга, перескакивая с места на место. Ему вдруг вспомнился встретивший его при входе на пристань полицейский наряд, состоявший из двух околоточных надзирателей и троих нижних чинов, скрывавшихся в густой тени нижних галерей: усиленный состав представителей порядка держался Барыкиным на всякий случай, ибо хотя и редко, а скандалы и драки случались. Вспомнилась и наружная галерея, на которой, как шутили саратовцы, «ради вони и сырости» был устроен пятирожковый фонтан с водоемом, в котором плавали полууснувшие рыбины и безобразные черепахи. Вид этого аквариума действительно производил грустное впечатление; да и что можно было ожидать от простого чугунного чана, полного мутной воды? «Ни зелени, понимаешь, ни поэтической скалы, ни романтических гротов, ни грунта на дне! Тьфу, срамота! – частенько проходился за рюмкой Алешкин отец по барыкинской затее. – Что-с это такое? Я требую ответа! В этой ржавой кадушке ровным счетом ни черта нет! Я вам ответственно заявляю. Вот зачем она устроена? Ну-с, разве для плаванья в ней пьяных купеческих сынков?.. Впрочем, Россия живет для того, чтобы жрать от пуза да утопиться в кадке с водкой. Уж лучше бы Барыкин и впрямь залил чан водкой, коль у него денег – куры не клюют. Тут тебе и почет, тут и память людская!»
Кречетов печально усмехнулся никчемным восклицаниям папеньки. Алексею было откровенно совестно и больно за спивавшегося отца. «Уж кому впору и следовало утопиться в водке, так ему… – непроизвольно слетело с губ. – Что ж, по себе людей не судят». От этих мыслей Алешка замкнулся, став похожим на сердитую нахохлившуюся птицу. Держась обеими руками за перила, он смотрел на изменчивую воду немигающими глазами, а горло сжимал горький полынный ком обиды от невозможности что-либо изменить.
Ветер снова принес на прозрачных крыльях эхо гудка, а вместе с ним из этого далека к Алешке пришла Марьюшка. Память его сохранила ее глаза, губы, сочные и обветренные от поцелуев, словно апельсиновые дольки, которые чуть залежались на блюдце. Боже, как он был счастлив в ту ночь и как жестоко обманут… Как ему хотелось тогда петь, танцевать, носить ее на руках, согнать голубей со всех крыш Саратова, и чтобы их вдвоем непременно увидел весь мир. Да, как хотелось тогда петь, а позже – рыдать… «Дурак… размечтался о кренделях небесных… Мыслил убедить блудницу начать новую жизнь… Что ж, впредь наука».
Глава 5
В горле Алексея вновь запершило, вспомнились едкие, полные яда, уточнения Мити:
– Ах, ах! Мой младший брат по уши влюблен! Глупый, неужели ты в самом деле еще вздыхаешь о ней?
Этот разговор-ссора случился две недели спустя после той пресловутой ночи в «корнеевке». Они пили пиво и бойко шелушили икряную воблу в трактире, в компании Митиных друзей-однокурсников. Было весело, шумно, занятно. Воздух мутно густел от винных испарений, табачного дыма, рыбацких ругательств и песен хоровых, голоса коих неслись под потолок с крохотной сцены.
– Так это правда… любезный братец? – Дмитрий подмигнул приятелям и повертел у своего виска пальцем. – Сдается мне, Лешка, что ты так ни черта и не понял… пропустил мимо ушей все, что я тебе говорил… чему учил корнет Белоклоков.
Алексей попытался слукавить, чтоб как-то выгородить себя и оберечь Марьюшку, но это ровным счетом ничего не меняло. Митя лишь улыбался в усы, раскалывая, как орехи, все уловки младшего. Алешке претило и становилось особенно гадко на душе оттого, что брат затеял этот разговор в присутствии посторонних людей, которым и дела-то не было до его мальчишеской жизни.
– Мило, господа, не правда ли? – отхлебывая из кружки пенное пиво, покачал головой Дмитрий. – Убей – не понимаю… И чем приворожила она тебя? Скажи, как на духу, я, может, и пойму… Что ты нашел в ней? Только врать не моги, я все наперед знаю.
– Пожалуй, человека, – едва слышно обронил Алексей.
– Будет тебе, Митрий… Ну, влюбился парень… С кем не бывает. Радоваться надо, значит, у твоего братца сердце на месте, – встал на защиту юнца веселый кудрявый Смирнов.
– Брось, Колек! Это для шлюхи-то сердце иметь? Она его старше на десять годов! Погоди, Алешка, еще пяток лет… Она тебе седые волосы на пуговицы наматывать станет, чтоб удержать тебя, глухаря! – грубо заверил Дмитрий, прибавив циничное ругательство. – Или, быть может, эта стерва тебя фокусами под одеялом очаровала? Ну!
– Митя… зачем так? Это же… скверно… – Алешка растерянно, сгорая от стыда, протянул руку к своему высокому крахмальному воротничку. Но Дмитрий ухватил его за запястье твердым и крепким, как железное кольцо, пожатием. – Пусти, больно! – оскорбленный, но с виду еще спокойный Алексей в упор смотрел в глаза брата, следя за каждым его движением.
– Это хорошо, что больно, – торжествующе и зло усмехнулся основательно захмелевший Дмитрий. – Ты о матери нашей вспомнил? Подумал, как она, бедная, переживет твои выкрутасы?! Какая молва поползет по домам? Ославить таким почетом нас хочешь? Ты что же, артист, в гроб ее уложить решил? Хватит с нее папаши нашего, тот тоже… земли под собой не чует…
– Руку отпусти! – глухо, насилу сдерживая желание ударить по лицу брата, прохрипел Алексей. Атмосфера за столом становилась угнетающе враждебной. Приятели Дмитрия встали из-за стола и дипломатично вышли на крыльцо потравить табак.
Митя ослабил хватку, но руки не выпустил. Глядя на младшего с тяжелой внимчивостью, он цедил пиво и ждал ответа.
– Что молчишь, голова с ушами? Дураком был, дураком помрешь. Только не надо оваций, здесь не театр. Ты послушай меня спокойно, без сердца. Я же люблю тебя. Давай договоримся по-людски, как братья кровные, по-честному, ну…
Он отпустил руку, поправил сбившийся набок галстук и, продолжая смотреть на Алешу, серьезно сказал:
– Корявый ты у меня какой-то… Ей-Богу, с вывертом. Тебе сахар в рот кладешь, а ты выплевываешь. Тише, не кипятись. Я все разумею. Ну, корсаж у нее на груди лопается – богатое добро нажила… Все в первый раз… Вот ты и запал на нее. Не спорю, она баба яркая… Помню, тебя чуть глазами не съела. Но ты пойми и другое – шлющая она…
– Ты же сам… сам! – теряя контроль, вспыхнул Алешка, с отчаяньем и болью глядя на Митю. – Ты сам приехал в училище и повез меня с Белоклоковым в этот… А теперь… наповал меня бьешь!
– Полно, то ясно, голубь. Я же просто развеять хотел… мужчиной тебя сделать, а ты? Любовь-морковь… Тьфу! Ну что ты на меня опять жеребцом косишься?
Дмитрий отпил пива, закурил папиросу. В скулах у него что-то так и ходило, двигалось, будто под кожей бегал какой-то живчик, хотя в целом лицо оставалось спокойным, серьезным, отчасти расстроенным.
– Ты говоришь пошлости, Митя, – откликнулся Алексей. Он говорил по-прежнему тихо, но твердо, и от его голоса складывалось такое впечатление, словно он сразу весь придвинулся к брату.
– Ничуть! – насмешливо прозвучал ответ. – Вот выдумал. Окстись, отец дознается – за волосы рвать начнет. Уж достал меня: «Кто да кто у него завелся?». Мослы, мол, у тебя еще не выросли по бабам ходить.
– Ну да-а? – Алексей точно с лица сошел. Пальцы нервно нащупали и вытянули из коробки брата длинную папиросу.
– Вот тебе и «да». – Дмитрий поднес ему зажженную спичку.
– Что ты? – Алешка судорожно затянулся и тут же подавился табачным дымом.
– Известное дело – молчу. Так и без меня… доброхоты найдутся. То ты не знаешь эту породу змеиную? У них языки так и шают сплетней, как угли в печи.