Страница 11 из 13
– Еще раз простите… Я прошу вас выслушать меня…
Гувернантка мельком глянула на него с тем равнодушным презрением, с каким умеют смотреть на окружающий мир только получившие нежданное большое наследство мещане.
– Позвольте представиться, Кречетов Алексей, выпускник театрального училища.
Он с галантной предупредительностью склонил голову, глядя из-под бровей на нежное лицо. Девушка смотрела на него чуть изумленно, точно он показался ей знакомым, и сейчас силилась вспомнить, кто он такой. – Алексей теперь видел не только совершенство ее черт, но многое другое – ум в глазах, волю в складке губ и большие черно-лучистые ресницы с тонко изогнутыми концами, которые с близкого расстояния читались заметнее.
– Так вы удовлетворены, молодой человек? – резко заметила гувернантка.
– Но…
– Вы уж не маленький. Дайте пройти.
– Но позвольте! Смилуйтесь! Лишь две минуты…
Алексей попытался сделать шаг к барышне, но зонт уперся в его грудь, точно жандармский штык, а сама хозяйка сего «оружия» косо воззрилась на нарушителя спокойствия, как индюшка на горошину.
– Голубушка, милая дама… будьте добры, – отрывисто, без остановки, говорил он.
Но данный прием, имевший временами благотворное влияние на сердобольных торговок и лотошниц, нынче – убей – не срабатывал. Все увещевания, все вежливые обращения Алешки на старую деву ровным счетом не произвели впечатления.
– Да нельзя же! – возвысив голос, она угрожающе завертела жилистой шеей, словно искала урядника. – Прочь! Прочь! Немедленно отойди, мерзкий негодник!
И тут же, подхватив под руку воспитанницу, гувернантка застучала английскими каблуками по деревянному трапу. Кречетов был в полном отчаянье. Горло его снова перехватил щипцами горький комок. Отказываясь что-либо понимать, он медленно побрел за ними, бессмысленно глядя то на зло шелестевшее черное платье, то на перламутр голубого атласа. В эту драматичную минуту в его горячечно работающем мозгу вскипали картины справедливого мщения, одна ужаснее другой. «Раздавлю гадину!» – стучало загнанно в голове, когда… Нет, он опять не мог поверить своим глазам. К нему, оставив свою «замаринованную злюку» в гордом одиночестве, быстрыми шажками приближалась она. Ее бледное лицо заливал яркий румянец гнева, серо-голубые со льдинкой глаза потемнели, став темно-синими, и ничего хорошего не сулили.
– Может, вы поделитесь своей скромностью с другими? А то у вас ее слишком много!
Кречетов неопределенно пожал плечами, наблюдая за прихотливой игрой изящно изогнутой верхней губки, которая лишь в одном месте, у левого уголка рта, вдруг заламывалась и приподнималась, выказывая удивление или пренебрежение.
– Что ж, браво, Кречетов, как вас там?.. Ах да, Алексей… Браво! Чувствуете себя героем? Что вы смотрите на меня, как на белого медведя? Извольте объясниться!
– Я сказал… теперь вижу… признаюсь, все получилось неловко. Простите мне дурацкую выходку. – Алешка с неподдельным раскаяньем посмотрел ей прямо в глаза. – Но я, право, хотел как лучше, мадемуазель…
– Но не получилось. Я угадала? – Она насмешливо усмехнулась, блеснув ровными, белыми, как эмаль, зубами, и едко добавила: – Если хочешь показаться умным, подойди к спорящим и помолчи. Вам не известна эта древняя истина?
Кречетов нахмурил брови, но она спокойно встретила его взгляд, а затем вновь улыбнулась. Улыбка была чуть насмешливой, дразнящей, но не обидной, как прежде, словно незнакомка изменила свое настроение и решила отчасти ему помочь.
– Мне отчего-то кажется, что мы прежде встречались.
Она говорила по-русски правильно, но не безупречно, с едва заметным акцентом.
«Прав был Гусарь… По всему, полячка или хохлушка из западной Малороссии», – отметил он и, наливаясь уверенностью, ответил:
– Мне тоже так показалось.
– Выходит… и вы, и я ошиблись? – Она опустила длинные темные ресницы, прикрывая чуть приметную лукавую улыбку глаз. – Или напротив… не ошибались.
Алешка заметил, а скорее почувствовал, как при последних словах часто и упруго задышала грудь его незнакомки над низким мысом декольте, там, где покоилась нежная тень ложбинки.
Время, отпущенное судьбой, катастрофически кончалось. Кречетов кольнул взглядом стоявшую в удалении, рядом с фонарным столбом, поджарую тетку, потом снова посмотрел на девушку, опять улыбнулся ей, но тут же сломал улыбку, отчетливо понимая что обязан немедленно что-то сказать, что-то сделать, иначе…
– Только не надо во всем обвинять госпожу Войцеховскую. Пани премного достойная дама. – В девичьих многоцветных зрачках вспыхнули и тут же погасли жаркие искры. – Долг для нее превыше всего. И она не виновата, сударь, что на ее плечи возложена обязанность – ревностно исполнять все пункты нашего устава.
И снова наступило молчание, которое, как ему показалось, длилось часы. Ему вдруг отчаянно, до комариного зуда, стало смешно. «Господи, это я – который легко всходит на театральную сцену! Я – о самообладании которого трещат мастаки и воркуют в кулисах поклонники. Я – который познал густой и влажный запах борделя, где пахнет отнюдь не только духами и мылом!.. Так, где ж оно, это чертово самообладание? Где моя сила воли?! Опыт?! Нет, брат, ты не актер… Ты – тряпка!»
– Мы так и будем молчать? – Она разочарованно дрогнула губкой, но, встретив его доверчивые глаза и предупредительное: «Конечно, нет!», серьезно и просто пояснила: – У меня осталась одна минута, господин Кречетов.
Алексей понимающе кивнул и спокойно сказал:
– Вы позволите узнать ваше имя?
– Барбара, – все так же просто ответила она, беспокойно бросила взгляд на пани Войцеховскую и уточнила: – Можете просто Бася, так меня зовут родные. А в гимназии – Варенька… это по-вашему, по-русски. Что? Вам не нравится мое польское имя? – схитрила она. – Только не смейте лгать. Это дурно, и я сего не потерплю.
– Напротив, даже очень мило… Ба-ся… – с почтением повторил Кречетов, слегка наклоняясь к ней.
Девушка напряженно рассмеялась и, дрогнув изогнутыми ресницами, посмотрела на острый носок своей маленькой белой туфельки, который был виден из-под подола платья.
– Мне надо идти, – тихо напомнила она.
– Да, да… – огорченно кивнул головой Алексей и торопливо, глотая окончания слов, сообщил: – Через неделю … нас распустят на каникулы… Мог ли бы я надеяться?.. Мне хотелось…
На миг его сознание замкнулось так, что он терялся отыскать хоть какое-то следующее слово. «Что, если она истолкует неверно мое желание?..» – внезапный страх сковал грудь, пальцы сделались влажными.
– Вам «хотелось»? – насмешливо переспросила она, снова дрогнула верхней губкой, но тут же ее лицо прояснилось. – Думаю, вы можете надеяться… Итак, через неделю, здесь же, на галерее… Я буду к двум часам.
Алексей ничего не успел ответить, голубое платье, подобно воздушному облачку, уже летело к застывшей начеку фигуре пани Войцеховской.
Эти последние минуты разговора буквально ошеломили Кречетова. Щемящее чувство отчаянья исчезло, а его дух точно омылся родниковой водой, обретя удивительную ясность и чистоту. Фигуры женщин давно истаяли в сумеречных переходах речного вокзала; их силуэты заштриховали иные шляпки, картузы, сюртуки и жилеты, но он продолжал стоять все на том же месте, переживая в душе увиденное совершенство и красоту, столь же неоспоримую и властную, как всякое другое совершенство… «Радость моего сердца всегда была сцена, – услышал он внутренний голос. – Теперь еще и она».
– Однако, какие варварские тучи грядут! Ой, ёченьки, Исусе Христе! Дети, дети, не разбегаться! Не мешкать! – раздался за спиной Кречетова беспокойный голос. Он обернулся. Хлопотливая нянька в белом чепце, словно наседка, собиравшая своих цыплят, грозила крючковатым пальцем расшалившимся детям и, тыкая сложенным зонтиком в небо, громко вещала: – Время домой! Пошли! Пошли! Надо поспеть до дождя.
Но дождь не спешил, и Алексей без приключений добрался до училища. Но если бы он даже промок до нитки, то вряд ли опечалился бы данной оказией, потому как не было в этот день на земле человека блаженнее и счастливее, чем он, потому что любовь, как кто-то сказал: «…самое утреннее из наших чувств. Любовь – это желание жить!».