Страница 16 из 32
В немецких газетах умолчали о гибели подводной лодки «U-00».
Антигравитационный луч // The Electrical Experimenter. 1916, май.
Уильям Лекье
ДВЕ БЕЛЫЕ ЯГОДЫ ОМЕЛЫ
Это было ноябрьским утром, мрачным, пасмурным, сырым. За ночь туман окутал Лондон точно саваном, но к одиннадцати часам утра он рассеялся, хотя утро все-таки больше походило на сумерки, чем на утро. Хью Донован стоял у окна комнаты, служившей ему и гостиной, и фотографическим ателье, и задумчиво глядел на унылую Пакингтон-стрит.
Окрестности Эссекс-род вообще не живописны и не смотрят привлекательными, особенно в пасмурный зимний день, когда лондонское небо кажется сделанным из свинца, а тротуары — вымазанными черным жиром.
Хью Донован сегодня встал необычайно поздно. Было уже одиннадцать, а он все еще стоял у окна в стареньком халате, небритый и нечесаный. Обыкновенно он вскакивал с постели уже в семь утра и одевался в пять минут, как все люди, которым приходится много путешествовать. Но, сказать правду, предыдущая ночь его прошла довольно бурно.
В семь часов он пообедал вместе со своей невестой, мисс Мабель Меткаф, и ее братом в модном ресторане, потом был с ними в театре, потом, все с ними же, поужинал в «Савой-Отеле», проводил их домой, поцеловал невесту, пожелал ей спокойной ночи и, взяв такси, отправился к себе домой, на Хаф-Мун-стрит. А там переоделся из фрака в пиджачную темно-коричневую пару, надел потертую мягкую войлочную шляпу и, пожелав «приятных сновидений» своему тощему камердинеру Беттинсону, вышел на улицу и зашагал по Пикадилли, небрежно помахивая тросточкой, словно беспутный фланер, вышедший из дома, чтобы окунуться в ночную жизнь столицы.
На площади Цирка он взял такси и велел везти себя на Майдавэль, где отпустил такси и снова зашагал по длинной и широкой улице. Дойдя до угла соседней улицы, он остановился, закурил папироску, постоял немного, как будто в нерешимости, потом перешел на другую сторону улицы и принялся внимательно разглядывать соседний дом, в особенности одно из окон бельэтажа. Потом, укрывшись в тени подъезда, стал ждать.
Подняв воротник и поеживаясь от сырости, он простоял так с полчаса, пока до слуха его не донеслось пыхтение подъезжавшего мотора. Тогда он стрелой перебежал дорогу и стал возле подъезда дома, к которому приглядывался раньше.
Из подкатившегося таксомотора вышел господин лет под сорок и помог выйти даме без шляпы, в изящном светлом манто. Мужчина расплатился с шофером и повел свою даму в подъезд, когда внезапно Хью, притворяясь пьяным, заступил им дорогу.
— Пошел прочь, пьяная скотина, — прикрикнул на него господин, беря под руку даму.
— Из-виняюсь, — бормотал Хью. — Прошу прощения, мадам.
Он в свою очередь взял даму за руку; она вскрикнула, спутник ее схватил Хью за шиворот и отшвырнул его:
— Проваливай. Как тебе не стыдно! Пьян, как стелька.
— Пьян. Это точно. Выпил — с вашего позволения. Ведь вот потеха-то. Я думал — вы мой брат Чарли. Но до чего похожи. Две капли воды. Из-виняю-юсь. Вы извините меня?
— Пойдем же, милый, — взмолилась женщина, и по акценту ее Хью сразу услыхал, что она не англичанка. И, быстро вытащив из кармана электрический фонарик, направил свет его на лица обоих — господина и дамы.
— Идем же, ради Бога, — взволнованно воскликнул господин. Он отпер дверь своим ключом, и оба скрылись за дверью.
— Гм, недурно сыграно, — бормотал Хью, с наслаждением затягиваясь папироской. — Я не ошибся. Лицо то самое, которое я видел на площади Массена в Ницце три года назад; этих мелких складочек по углам рта не узнать невозможно.
В тумане он дошел пешком до Эджвер-род, отсюда доехал в такси до Ислингтона и потом опять пешком до дома.
Но и добравшись, наконец, домой, он лег не сразу, а еще часа два возился с какими-то странными приборами, которые хранились у него под ключом в шкафу, дистиллируя какую-то темную жидкость в большой стеклянной реторте и внимательно следя, как эта жидкость кипела, покрываясь пузырьками, на бледно-голубом огне спиртовки.
Потом вынул из шкафа небольшую записную книжку в кожаном переплете, перехваченную резинкой. Снял резинку, нажал пружину, и тогда обнаружилось, что записная книжечка совсем не книжечка, а четырехугольный стальной ящичек с двумя тонкими стеклянными трубочками, наполненными до половины какой-то розоватой жидкостью.
Полчаса спустя, в резиновых перчатках и уродливой противогазовой маске, он толок в ступке что-то темное, густое — на вид, морские водоросли; потом вынул из крохотной коробочки две высохших беленьких ягодки — ягоды прошлогодней омелы, истолок их в той же ступке, смешал с толченой водорослью и прибавил немного темной жидкости, которую он дистиллировал.
Не успел он сделать этого, как по полу комнаты поползло облако зеленоватого дыма, но окно было закрыто наглухо, а щель под дверью заткнута мокрым полотенцем, так что ни единая частица смертоносного газа не могла проникнуть в соседние комнаты.
С величайшими предосторожностями Хью наполнил невинную на первый взгляд записную книжечку опасным составом, изготовленным им, составом, самовозгорающимся при соприкосновении с воздухом и распространяющим вокруг жар нестерпимый — одним из наиболее сильных горючих веществ, известных современной науке.
Снова скрепив книжечку резинкой, он обмакнул мягкую щеточку в какую-то кислоту и провел ею по всей поверхности стального ящичка, чтобы проверить, нет ли где трещины, хотя бы самой маленькой. Затем, убедившись, что книжечка надежна и можно безопасно носить ее в кармане, отложил ее в сторону и начал смешивать вместе несколько жидкостей. Потом эту смесь вылил на остаток водорослей, чтобы обезвредить их, и из пульверизатора опрыскал комнату дезинфицирующей жидкостью, рассеяв остатки зеленого дыма, приникшие к позу.
На другое утро в одиннадцать часов он стоял в халате у окна и смотрел на улицу, соображая, что ему делать дальше.
— Гм, грудная задача! — бормотал он про себя. — Я верю безусловно тому, что мне сказал Стефан Стефанович. Только бы нам раскопать правду, какой эффект бы это произвело на Балканах. Одно, по крайней мере, хорошо: я убедился, что мой друг Новкович живет на Майда-вэль. И, по-видимому, живет недурно, получше, чем в Белграде. К счастью, он не узнал меня вчера.
Без четверти два Хью Донован, в безукоризненном черном утреннем костюме, вошел в уютный салон «Риц-Отеля», где его поджидала невеста, мисс Мабель Меткаф, ее отец, бывший посланник, и несколько друзей. Глазки молодой девушки радостно улыбнулись жениху. Он наклонился над ее рукой.
Компания, усевшаяся завтракать, состояла из шести человек, в том числе худого, высокого, с впалыми глазами человека с седой головой и манерами дипломата, говорившего по-французски и дружески стиснувшего руку Хью. То был полковник Стефан Стефанович, личный адъютант его величества короля Петра Сербского, изгнанного австрийцами из пределов своего государства.
Хью Доновану весь путь от Вены до Константинополя, через Будапешт, Зимоны, Белград, Пирот и Софию, был так же хорошо знаком, как клубы на Сент-Джемской улице. До войны он был в Белграде любимцем всех министров и самого короля, так как приезжал с важными депешами, привозил последние анекдоты и уезжал, нагруженный всевозможными пакетами, пересылаемыми с курьером министерства иностранных дел.
Хью сидел между своей невестой и сербским дипломатом и говорил больше с этим последним, понижая голос, но Мабель, зная, в чем дело, не обижалась и не мешала их беседе, видимо, составлявшей продолжение ранее начатого разговора.
— Только бы нам узнать истину, — шепотом говорил по-французски серб, — все положение сразу изменилось бы. Его величество боится, как бы наша доблестная армия не попала в ловушку, расставленную ей австрийцами и болгарами. Фердинанд ненавидит сербов, а император Франц-Иосиф еще после захвата Боснии и Герцеговины клялся, что через три года Сербия будет австрийской. Есть только один способ разбить их козни — выведать от этой госпожи то, что только она одна может нам сообщить.