Страница 27 из 28
– Вероятно, Ваше Превосходительство, Хан вам рассказал что-нибудь интересное? – спросил Голицын.
Тот, отмахиваясь от него руками и задыхаясь от смеха, еле смог ответить:
– Да… да… сами спросите его… Я не могу! – и отправился в столовую.
Полковник Голицын, пожав плечами и глядя на меня большими глазами, последовал со мной за Верховным. В столовой мы застали всех стоящими у стола в ожидании Верховного.
– Моя жена, Хан! – представил меня Верховный покойной теперь Таисии Владимировне, а затем, представив меня генералу Лукомскому, обратился, смеясь, к сыну:
– Юрик, познакомься с Ханом. Это один из тех, которых ты боялся в дороге.
Мальчик подходил ко мне с опущенной головой и надутыми губами, как бы собираясь сейчас расплакаться, но все же произнес, здороваясь со мною:
– Я не боялся!
Верховный пригласил всех сесть. За обедом присутствовал в этот день начальник штаба Верховного генерал Лукомский, полковник Кислов, гвардейский полковник князь Гагарин, полковник Голицын, В.С. Завойко, прапорщик граф Шувалов и адъютанты: штаб-ротмистр Перепеловский, штаб-ротмистр Аркадий Павлович Корнилов и прапорщик Виктор Иванович Долинский. Скромный обед, получаемый из общей офицерской столовой ставки, прошел, по обыкновению, очень оживленно. Продолжался он очень недолго, и Верховный, не дождавшись сладкого и чая, удалился в свой кабинет, а за ним вскоре ушел и генерал Лукомский.
Как только Верховный ушел, сидевший напротив полковник Голицын обратился ко мне через стол:
– А ну-ка, Хан, расскажите, пожалуйста, теперь нам, что вы рассказали Верховному в саду.
Все присутствующие обернулись в нашу сторону. Я начал рассказывать:
– Верховный спросил меня, почему туркмены носят такие большие папахи, и я объяснил ему, что на это существуют три причины. Первая – каждая папаха имеет внутри войлок для поддерживания корпуса ее. Этот войлок очень часто спасает голову владельца от сабельного удара. Вторая – в самые лютые морозы туркмену тепло в своей папахе, а в дороге она иногда заменяет подушку. Третья – у туркмен существует обычай очень рано выбирать себе невесту (с девяти, десяти лет). Выбрав невесту, жених ударяет ее своей папахой. Если она выдержит этот удар и не упадет, то годится как жена, если нет, то жених ищет другую.
Окружающие, услыхав о третьей причине, которую я, кстати сказать, рассказал шутки ради, – хохотали.
Время не терпит
Начало августа 1917 года.
Как-то на одной из прогулок в саду дежурный офицер гвардейский полковник князь Гагарин доложил Верховному, что его желает видеть брат.
– Брат? – удивленно открыв глаза, спросил Верховный. Вы что-то не так поняли! Расспросите его как следует, – приказал Верховный князю.
Тот, быстро возвратившись, доложил, что расспросил как следует, «и все-таки оказывается, что он ваш брат, Ваше Высокопревосходительство».
Верховный, выслушав, произнес удивленно:
– Не может быть… Ничего не понимаю. Давайте-ка его сюда! – приказал он князю, уходя в гостиную.
– Лавр, брат, что ты не узнаешь меня? – потянулся было к нему пожилой казак одного из сибирских полков.
– Подожди! Пойдем… Поговорим с тобой! – сказал Верховный, уводя казака в кабинет.
Минут через пять оба брата вышли из кабинета. Верховный был желтый, как лимон, а у казака были влажные глаза – очевидно, он расплакался при виде брата. Представив всем присутствующим своего брата, Верховный сел за стол. За обедом брат сидел между Верховным и Таисией Владимировной и, не смущаясь присутствием столь многих высоких чинов, запросто ел хлеб Верховного, который тот брал для себя. Рассказывал о своем хозяйстве в Сибири и о том, как он, узнав в полку, что его брат Лавр назначен Верховным главнокомандующим, решил после долгих лет разлуки поехать погостить на недельку к нему.
Верховный, довольный присутствием брата, слушал его, посмеиваясь, и так же запросто расспрашивал о хозяйстве, доме в Сибири.
– Что же, в твоем полку много нежелающих воевать? – спросил он вдруг брата.
– Куда таперича война? – отвечал тот, громко хлебая суп из тарелки и, не обращая внимание на лежавшую перед ним салфетку, вытирал рыжие усы своей большой жилистой рукой.
Верховный, глядя в окно, глубоко вздыхал. Через два дня Верховный, отправляя своего брата на фронт, говорил ему:
– Поезжай, брат, на фронт. Время не терпит. Теперь каждый человек нам дорог.
Шли дни за днями. В ставке кипела работа. Беспрерывно слышался стук телеграфных аппаратов и пишущих машинок, гул от разговоров приходивших и уходивших из Ставки лиц. Каждую секунду видны были фигуры, мелькающие из одного отделения в другое, офицеров генерального штаба в аксельбантах, с бумагами в руках, звеневших шпорами. Все лица сосредоточены и серьезны. Я часто встречал на лестнице, ведущей к Верховному, генерала Лукомского, завоевавшего нашу любовь своим простым и симпатичным отношением ко мне и к туркменам. Туркмены называли его Кзыл Юзли – Краснощекий бояр.
– Хан Ага, где наш Кзыл Юзли? Не болен ли? – спрашивали туркмены, если генерал Лукомский запаздывал на одну минуту с докладом к Верховному.
– Ну как, Хан, голубчик, живем? – спрашивал при каждой встрече генерал Лукомский, здороваясь со мной.
В одиннадцать часов начинался прием иностранных представителей. Здесь можно было видеть представителя Великобритании генерала Бартера в сопровождении полковника Эдверса, тощего француза генерала Жанена, карапузиков-японцев, итальянцев, румын и других. Лица всех сосредоточены и озабочены, кроме японцев, которые очень вежливо разговаривали и имели на лицах отпечаток веселости. Через минуту все они из приемной попадали в кабинет, дверь которого запиралась генералом Лукомским, и доклад начинался.
Таким образом, жизнь в Ставке шла своим чередом, а в это время с фронта приходили все более неприятные вести: немцы наступают и наступают, грозя взять Ригу, солдаты или митингуют, не желая воевать, или сдаются пачками в плен, или бегут по домам. Жители города относились к этим вестям безразлично, а Ставку эти вести волновали, и она нервничала. Недавно веселая жизнь как штабных чинов, так и прибывающих с фронта становилась все мрачнее и мрачнее. Чувствовалось приближение грозы. Петроград все торгуется. Время не терпит! На душе тяжело. Появившиеся в это время в городе ораторы-евреи открыто митинговали в городском театре, развращая и без того уже успевшего развратиться русского солдата и население сообщением, что война окончена и что долг каждого из нас ехать на фронт и звать домой бывших еще там товарищей.
В один из таких тревожных дней полковник Голицын приказал мне усилить внутреннюю охрану до двадцати пяти человек, так как до него дошли слухи, что местные солдаты-геогриевцы хотят напасть на Ставку. В маленькую комнату, находившуюся возле столовой, было помещено 15, а в саду была поставлена охрана из десяти человек. Туркмены, тоже поняв важность наступающего момента, говорили мне:
– Ай, Хан Ага, лицо у Кзыл Юзли бояра тоже пожелтело. Он тоже, как Уллу бояр, по ночам не спит.
Веселым и интересным беседам во время обедов пришел конец. Верховный за обедом почти не разговаривал и часто, не окончив свою еду, уходил в свой кабинет. Нервы у всех в ставке были натянуты, как струны, и казалось, что вот-вот приближается момент, когда струны оборвутся. В эти дни к Верховному приезжали командующие армиями, корпусами, дивизиями, о чем-то совещались с ним и, получив какие-то инструкции, возвращались обратно к себе. В начале августа за обедом можно было встретить генерала Деникина с генералом Марковым, генералов Юденича, Валуева и других. Но все-таки обеды проходили мрачно, и только иногда их оживлял своими интересными рассказами Алексей Феодорович Аладьин, приехавший от Временного правительства с профессором Яковлевым для переговоров с Верховным и оставшийся с ним впоследствии во все дни сидения в Быхове.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».