Молот ведьм

Через минуту оба вошли в спальню, и первое, что бросилось им в глаза, были две зелёные точки на каминной доске. Экономка повернула фитиль керосиновой лампы, и в её тусклом свете стал различим большой, злобно ощерившийся чёрный кот с рысьими кисточками на ушах, издававший глухое шипение.

Доната осторожно обошла кровать, пугливо оглянувшись на кота, и поставила лампу за пологом: свет раздражал графа.

Больной, едва заметив приехавшего, захрипел, судорожным жестом полупарализованной руки потребовал от Донаты отодвинуть полог, потом впился воспалённым взглядом в племянника.

Тот подошёл к недужному и сел на постель.

— Винченцо, ты… — граф едва выговаривал слова, они вылетали из горла со свистом. Сорокадевятилетний, он выглядел сейчас почти на семьдесят. — Я виноват. Гнев ослепил меня, но я… — Умирающий умолк, тяжело сглотнув, потом продолжил. — Но она… Джованна. Она моя крестница, дочь Габриеля. Не оставь её. Женись на ней, будь ей опорой, она так молода, береги её, я не успел… — умирающий снова забил по постели рукой, на губах его выступила кровь, — дай мне слово…прости… не помни зла.

Винченцо кивнул.

— Я позабочусь о ней, — тон его был бесцветен и, казалось, совершенно безучастен.

— Клянись Господом и Пресвятой Девой дель Розарио.

— Я позабочусь о ней, — невозмутимо повторил Винченцо с лёгким нажимом.

— Поклянись.

Молодой Джустиниани глубоко вздохнул, сдержанно кивнул и, встретившись с графом глазами, медленно, словно через силу, выговорил:

— Клянусь.

Разговор совсем истощил больного: лицо его побледнело, он хватал ртом воздух, кровь пузырилась на губах, но при этом умирающий, обессилевший и мертвенно бледный, невесть зачем судорожно протягивал трепещущую ладонь к руке племянника, пытаясь подняться и опереться локтем о постель, однако то и дело соскальзывал на подушку.

— Дай… дай мне руку… возьми… — с непонятным упорством снова и снова тянул он бледную длань к Винченцо.

Тот взял сухую дрожащую ладонь больного, ощутив её предсмертный трепет.

— Возьми…

Тут движение губ прервалось, лицо умирающего перекосилось, нижняя челюсть вытянулась вперёд, рука слабо стиснула руку племянника, тут же разжалась и чуть сдвинулась, цепляя ногтями одеяло. Из горла вырвались ещё несколько судорожных, прерывистых вздохов, напоминавший птичий клёкот, и всё стихло.

Доната кинулась было к больному, зовя доктора, но тут же поняла, что звать нужно уже не врача, а священника.

Винченцо встал, несколько минут стоял, не шевелясь. Таинство смерти заворожило его. Где сейчас этот человек, ставший уже духом? Витает где-то здесь, рядом, или уже унёсся в потусторонние обители смерти? Как пройдена им та граница, что таинственно отделяет бытие от небытия?

Тем временем чёрный кот плавно соскользнул с каминной полки и неторопливо подошёл к племяннику умершего.

Экономка быстро отступила.

— Осторожно, мессир, эта тварь царапается, — прошептала Доната, — как вцепится в ногу, не оторвёшь. По трое носков из-за него носить приходится. Чума просто.

Однако кот-чума почему-то не был расположен царапаться. Он спокойно обошёл Винченцо и, неожиданно замурлыкав, ласково потёрся мордочкой о его штанину.

Шерсть кота улеглась и теперь в тусклом свете лампы отливала блестящим сиянием, обрисовывая контуры и изгибы грациозного животного. У него был огромный пушистый хвост, почти как у чёрно-бурой лисицы, и густой мех вокруг шеи. Глаза, горевшие до того злобой, теперь светились зеленовато-жёлтыми светлячками, и казалось, кот улыбался.

Джустиниани механически почесал его за ухом, потом снова бросил взгляд на покойника, вздохнул и вышел из комнаты. Винченцо знал, что жизнь его родственника была далека от праведности. «Когда по слабости духа мы забредаем в блуд, жадность или зависть, — подумал он, — то в мёртвом пространстве греха превращаемся в оборотней. И тогда дядя выгоняет из дома сына брата своего, любовники ревнуют к законным супругам, мать завидует молодости дочери, а отец отказывает в необходимом собственным детям. Прости же Господи этого, отошедшего к Тебе, прости ему все согрешения вольные и невольные…»

В холодном коридоре Джустиниани поёжился: мокрая рубашка неприятно липла к телу. Винченцо спустился по неосвещённой боковой лестнице, оказался в облаке мясных запахов возле кухни и тут понял, что очень голоден.

Во рту с утра не было ни крошки, голова кружилась. Он устало подумал, что можно поесть в той харчевне, огни которой мелькнули, когда он миновал квартал. Там же можно будет заодно высушить плащ и рубашку.

— Не угодно ли господину графу сменить платье? Надо поскорей просушить вашу одежду, вы ведь совсем промокли, ваше сиятельство. Пожалуйте к огню. — Джустиниани ощутил робкое прикосновение к плечу чьей-то руки, обернулся и увидел камердинера Гвидо, который согнулся в вежливом поклоне и указывал на парадный зал. — Господину графу угодно ванну с дороги? Ужин?

Лицо Винченцо чуть напряглось. Смерть дяди была слишком внезапной, он ещё не осознал её до конца, ибо ничего не знал о его болезни. Но теперь до него дошло, что ему вовсе незачем ехать в придорожную харчевню. Это был уже его дом. Этот человек был его слугой. Он, Винченцо, мог просушить одежду прямо здесь, у своего очага. Отныне он — его сиятельство граф Винченцо Джустиниани.

Винченцо повернулся лицом к залу.

— Есть ли что из одежды?

— Конечно, господин граф, всё приготовлено, — Луиджи указал на парадную лестницу, — пойдёмте скорее в ванную, вы же простудитесь. Ой, Господи, осторожней, Спазакамино может броситься.

Однако выскочивший из комнаты покойника, видимо, следом за Винченцо кот, которого, как выяснилось, звали Трубочистом, был настроен благодушно. Он, высоко задрав густой хвост, подрагивавший на кончике, направился впереди нового хозяина в ванную, не обращая никакого внимания на слова Луиджи, что это животное — кошмар всего дома.

В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края.

Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст.

Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он сильно продрог.

Камердинер тут же исчез.

Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Утром пришлось работать в доках, разгружать баржи с углём…

Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени. Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть ещё больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина?

Винченцо покорно отдал пустой бокал камердинеру и не заметил, что Луиджи уже намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Вино окончательно расслабило, и Винченцо послушно склонил голову.

Камердинер тёр его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился: господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось. Он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился.

Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо медленно поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.

Винченцо пожал плечами. Голос его был всё так же спокоен и безучастен.