Котильон

========== бальная мазурка ==========

какая участь нас постигла,

как повезло нам в этот час,

когда бегущая пластинка

одна лишь разделяла нас!

сначала тоненько шипела,

как уж, изъятый из камней,

но очертания Шопена

приобретала всё слышней.

и забирала круче, круче,

и обещала: быть беде,

и расходились эти круги,

как будто круги по воде.

и тоненькая, как мензурка

внутри с водицей голубой,

стояла девочка-мазурка,

покачивая головой.

как эта, с бедными плечами,

по-польски личиком бела,

разведала мои печали

и на себя их приняла?

она протягивала руки

и исчезала вдалеке,

сосредоточив эти звуки

в иглой исчерченном кружке.

***

… Гермиона признавала, что у Доминик определенно имелся вкус в музыке. Гермиона расположилась в гостиной, запрокинула ноги на спинку дивана и занималась всякими бесполезными делами. Например, размышляла о том, что Доминик точно знает, какую музыку стоит слушать.

В стареньком патефоне надрывалась смешливая мазурка, один из тех танцев, что Гермиона действительно любила и умела танцевать. Помнится, она дошла до таких высот в мазурке, что смогла обучить этому танцу даже Гарри.

Но это было давно.

Ещё до войны.

Казалось, в какой-то другой жизни.

Мазурка была прекрасной до умопомрачения – она без страха демонстрировала лукавое плутоватое лицо, вскидывала тоненькие руки вверх и звонко хохотала, не стесняясь ни себя и никого вокруг. Иногда она замирала, наклоняла хорошенькую головку в туманной безмятежной задумчивости и меняла ритм на другой – не шла, а плыла, неторопливо шелестя юбками и цокая каблуками; шла, низко опустив голову и растекаясь десятками тысяч мыслей.

Мазурка плясала задумчиво-плавно, размышляла, раздумывала, анализировала, оттачивала каждое движение до совершенства и не боялась ошибиться, зная, что каждую ошибку можно исправить.

Гермиона мягко встала с дивана и пошлепала босыми ногами по пушистому белому ковру, который Долохов принес тогда, когда заметил, что она предпочитает ходить босяком. Маленькие ступни утонули в теплоте ковра, а Гермиона посмотрела в окно, отвлекаясь от задумавшейся над чем-то мазурки.

А за окном танцевала шаловливая осень.

Осень игриво куталась в шаль и разбрасывала золотистые листья по дорожкам аллей; выдыхала, выпуская изо рта холодный студеный воздух, а потом очередной лунной пожелтевшей ночью заходила в журчащие родники, оставляя там свое дыхание, а на земле влажные следы босых ног и пожухлую траву на изуродованных холодом берегах. Взмахом тонкой руки она покрывала инеем тонкие золотые ветки и сметала с угрюмых деревьев шапки уцелевших листьев, танцуя мазурку на границе с близкой-близкой зимой.

Гермиона улыбнулась и начертила пальцами на запотевшем стекле какой-то цветок. Время близилось к вечеру – часы давно пробили пять, а Гермиона все еще не выпила и чашки чая, только валялась или листала журналы.

За окном смеялась беспечно-кокетливая осень, Гермиона же разглядывала золото её волос и грустно улыбалась. В улыбке осени блестела усмешка Доминик.

Нет, Гермиона не сходила с ума и не считала, что Доминик действительно жива. Она даже попросила Риту проверить министерские архивы, а когда не нашла нужных документов, послала запросы в посольство.

Ответы Гермиону не обрадывали, ведь Доминик действительно жила во времена Гриндевальда. Она была в числе последних выпускников Колдовстворца 1934 года – последнего года, когда эта школа выпускала волшебников, ведь после нападения Гриндевальда на Колдовстворец, он более не был безопасен, и русские маги решили закрыть его.

След Доминик не потерялся даже в годах – те, кто воевал с Гриндевальдом, абсолютно точно знали её имя, ведь она сражалась отнюдь не на светлой стороне.

Доминик Соколинская – одна из лучших менталистов Гриндевальда, после его заключения была повешена маггловскими властями где-то в Англии, а вот похоронена и вовсе где-то в России. Хибины, кажется, но Гермиона не была уверена – тут информация разнилась. Газетчики утверждали, что Доминик сожгли, в одних бумагах она была похоронена в Англии, во вторых – в России, а в третьих и вовсе где-то в Ирландии.

Гермиона брезгливо поморщилась.

Доминик была мертва и призраком она тоже не была, ведь призраки не могут выглядеть так… так реально? Призраки не могут быть теплыми на ощупь, и касаться других они тоже не могут.

Гермиону передернуло. Доминик была мертва, но почему-то никак не желала уходить, не желала оставлять Долохова, продолжая быть его болью. Она не была мертвой, но и живой она тоже не была. Ведь все, кого поистине любят, будут живы всегда. В сердце любящего.

Гермиона вздрогнула – на секунду ей показалось, что в комнате запахло смородиной, но потом ощущение чьего-то присутствия исчезло.

… она пришла из глухих сибирских лесов, сияя короной из болотных огней. Она пришла к нам. Или за нами.

- Да пошла ты, - сквозь зубы процедила Гермиона, одним взмахом палочки закрывая все окна шторами, - что б ты повторно сдохла!

Доминик глумливо рассмеялась у нее в голове.

Долохов пришел далеко за полночь, когда Гермиона уже провалилась в ласковую полудрему. Он тяжело прилег рядом, а Гермиона инстинктивно вздрогнула. Он был холодным.

- Ты поздно, – тихо шепнула она ему, устраивая голову на его плече. Долохов промолчал.

Они сидели в кресле, у камина. Долохов скользил равнодушным взглядом по строчкам какой-то газеты. Небрежный, в теплом сером свитере под горло; чистых гладких брюках и черными часами с золотыми стрелками на левой руке. Безнадежно встрепанный, как воробей после драки; вальяжно-ленивый, задумчивый туманной серостью происходящего за окном, русский англичанин с хриплыми оборотами русского в английской речи.

Гермиона сидела у него на коленях и молча разглядывала танцующих карминных ящериц в камине. Этих однодневных цинково-забавных саламандр с крохотными доверчивыми сердечками,живущих только одним мгновением. Гермиона тихо вздохнула положила голову ему на плечо, а Долохов рассеянно приобнял её одной рукой.

Она не хотела признавать, но находила в этих ящерицах собственное угрюмое отражение незримой больной влюбленности. Сказка пошла по неправильному пути, Красная Шапочка сама нашла Серого Волка, а Василиса Прекрасная добровольно попалась в руки Кощею Бессмертному.

- Сказочники еще не принялись переворачиваться в гробах?

- Боюсь, они вращаются там уже не один год.

У них были очень странные отношения. Отношения с Долоховым напоминали Гермионе игру с русскую рулетку.

Гермиона так отчаянно искала в нем тепло: в быстрых скользящих поцелуях со вкусом облепихового чая, в мимолетных прикосновениях к голой коже, в алеющих ниточках царапин, в наливающихся спелыми сливами синяках на усталых запястьях. Она так отчаянно пыталась отыскать в нем тепло, понимая то, что греет его собой.

И он, казалось, согревался.

Гермиона иногда оставалась на ночь после очередного сеанса и уходила рано утром, или же не уходила вообще.

Гермиона тонула в Долохове, как муха в паутине. А огн оставался безнадежно-ледяным, как мальчик Кай, а из неё вышла бесполезная Герда. Гермиона никогда не любила эту сказку.

Она оставалась с ним, потому что была нужна ему и не смела отказать в помощи, а еще, отчасти, потому что, ну совсем немножко, была влюблена в него.

Совсем чуть-чуть.

Гермионе в каком-то смысле нравился Долохов – он был красив, хоть и не особо молод, обаятелен и невероятно харизматичен, так что в её симпатии не было ничего необычного. Он совсем не был похож на Рона или кого-то из знакомых ей мужчин, ведь только Долохов вызывал в Гермионе эту странную смесь восхищения и раздражения.

Гермиона не была дурой, а потому совершенно точно знала, что устраивала Долохова, как собеседник и любовница – и её это тоже устраивало, словно все её прошлые принципы и правила полетели под откос, стоило ему поменять их в соответствии со своими предпочтениями.