Котильон

И перед глазами – не Долохов, а Невилл, зажимающий страшную косую дырку в разодранной клыками Нагини плоти.

В висках словно стукнули молоточки, и Гермиона вдруг взвыла, то ли от ярости на Долохова, то ли от мелькающих воспоминаний, то ли он накопившейся усталости – рванула вперед, хлестнула палочкой, будто кнутом, рассекая воздух, а кадриль все играла на периферии сознания, смеющаяся, задорная, веселая.

Щеку обожгло болью; Война отскочила назад, колыхнув черными юбками; кадриль оборвалась на самой высокой ноте, беззлобно всхлипнув напоследок.

А Гермиона словно очнулась от страшного кошмара – она стояла рядом с Долоховым, дрожа с ног до головы, маленькая, испуганная, трясущимися пальцами сжимая палочку.

- Успокойся, грязнокровочка. Успокойся. – вкрадчивая насмешка исчезла из его голоса, на ее место пришла легкая озабоченность. Долохов подошел ближе, холодные пальцы цепко сжались на ее запястье.

Он был ледяным. И ему было очень холодно одному.

Гермиона всхлипнула, прежде чем наклониться вниз, прямо к его ногам, и осторожно подобрать мерцающий медальон. Цепочка противно хрустнула, когда Гермиона дрожащими руками застегнула её прямо на шее Долохова, спрятав медальон под его рубашку, словно возвращая отобранное в каком-то порыве то единственное тепло, которое у него только было.

А потом шагнула еще ближе, бесстрашно закидывая руки Долохову на плечи, обнимая с такой рассеянной теплотой, которой её саму одаривала молчаливая Лаванда.

Долохов ничего не сказал – удивительно, только секундно погладил её по спине ладонью, будто и сам не знал, зачем это делать.

- Сколько проблем с тобой, грязнокровочка, - горестно произнес он, отстраняясь первым, - ты разгромила мою гостиную. Отвратительный и аморальный поступок, ты так не считаешь? Чему вас только учат в этом Хогвартсе?

Гермиона несмело улыбнулась ему дрожащими губами.

***

- Знаешь, грязнокровочка, я никогда не видел Доминик плачущей. Никто, наверное, не видел.

Гермиона грела руки о чашку с горячим дымящимся какао, и иногда прислушивалась к негромкому бархатному голосу Долохова, который все говорил и говорил, впервые так много – о тетушках, о дядюшках, о кузенах и кузинах, даже о Доминик. Вряд ли подобная тема вызывала у него какой-либо восторг, но её недавнее выступление с разрушением его гостиной вогнало Долохова в какую-то добродушную меланхоличность.

Гермиона подозревала, что подобное спокойствие он вызвал либо бутылкой огневиски, либо, что вероятнее – уколом успокоительного или приемом транквилизатора, ведь она пару раз замечала следы от инъекций, но пока на эту тему разговор не поднимала. Не все сразу.

- Долго молчите, грязнокровочка, - чуть вкрадчиво заметил Долохов, - выдыхайте, я не буду заставлять вас делать ремонт в моем доме.

- Это было бы весьма опрометчиво с вашей стороны, Антонин, вы ведь знаете, империо на меня ложится не особенно хорошо.

- И почему вы думаете обо мне так плохо? – философски вопросил Долохов.

«Транквилизатор или морфий» - устало подумала Гермиона, неспешно делая глоток остывающего шоколада.

- Потому что вы мерзавец, - спокойно ответила ему Гермиона, отлично понимая, что и в её шоколаде точно не обыкновенная валерьянка.

- Как вам не стыдно, Гермиона! Вы пользуетесь моим добродушием и всепрощением – уж кому, как не вам знать о том, что после приема огневиски я спокоен и благодушен как лабрадор?

«Морфий» - уныло решила Гермиона, делая еще глоток.

- А расскажи-ка мне о своих бывших друзьях! – вдруг велел Долохов, переплетая пальцы в замок. Гермиона передернула плечами.

- Да о чем говорить?

Да о чем говорить с вами сейчас, Долохов? Вы сейчас не вы, а потому спокойны и добродушны, спасибо Еремею – наверняка решил успокоить парочку буйных каким-нибудь особо мудреным зельем из своего арсенала. Именно из-за этого Долохов так приятен, а Гермиона так молчалива – слишком умиротворенные после той провокации и последующей истерики в гостиной, слишком вежливые друг с другом – словно ненастоящие. Словно карикатурно-нарисованные.

Гермиона не хотела говорить о Гарри и Роне, словно эти воспоминания все еще могли её ранить.

Всю свою сознательную жизнь Гермиона была карандашом, Гарри - фломастером, а Рон – ластиком. Она рисовала для них прекрасный сказочный мир, Гарри раскрашивал его яркими красками, а Рон… ну, функция Рона понятна и без объяснений, не так ли?

- Считайте, что когда я стала ненужной, то они оперативно вышвырнули меня в мусорку.

- Как… походит на бравых и отважных гриффиндорцев!

- Вы так много знаете о гриффиндорцах?

- Достаточно, чтобы уметь делать выводы.

- Мои поздравления, Антонин, – я тоже гриффиндорка.

- Ты? О не-е-е-ет, грязнокровочка, Рэйвенкло плачет по тебе горючими слезами. Ты слишком умна для Гриффиндора.

- Вы говорите почти так же, как и профессор Снейп.

- Стало быть, старина Снейп прав? Я болтал с ним недавно…

Гермионе бы насторожиться, вспомнить о правилах, отбросить в сторону помутненный, словно оплетенный тонкими паутинками разум, но для этого нужно желание. А желание у нее сегодня было простое – забыться. Хоть ненадолго.

Она была ребенком поколения смешливых отличников, бунтарей с большим сердцем, усталых борцов с новым режимом. Она была ребенком измотанного, измученного, но такого неспешно-яркого поколения, которое все еще не хотело сдаваться серой сонливой рутине.

И, господи, как же она хотела жить, просто жить, не оглядывая назад и не видя в расколотых осколках зеркала усмешку войны, которая, казалось, не отпустит её никогда.

Как же она хотела жить. Даже на дне этого проклятого колодца без права выхода.

- Выпьем, грязнокровочка?

Она колебалась пару секунд.

- Почему бы и нет?

А в ушах лениво звучало неторопливое окончание второй кадрили. Долохов со смехом плеснул в бокал огневиски, манжета на рубашке вдруг задралась - Гермиона краем глаза заметила дорогие золотые запонки, которые оказались почему-то расстегнутыми, а на неестественно-белой коже, неярко светящейся в тусклом освещении, блеснули два уродливо-черных пятнышка-синяка. Кадриль взорвалась в ослепительном яростном движении.

Комментарий к вторая кадриль

давайте будет добрыми и понимающими, а? не будем закидывать автора тухлыми яйцами и гнилыми помидорами, ладно? автор немножко в замешательстве, ведь он хотел всего лишь разговор, а герои хотели угрозы и немного подраться.

========== третья кадриль ==========

осень пёстрая гуляй,

финтами нас задаривай,

эх! дедочек, не петляй,

танцуй кадриль… наяривай!

Третья кадриль всегда отличалась особым игривым шармом – кокетливая, соблазнительная, она танцевала хрупкими снежинками на черных ресницах; лукаво прятала счастливое лицо за сетчатыми вуалями и вертелась ворохом тысяч подолов женщин из самых разных эпох.

Третья кадриль, словно мосточек перед бешеной неукротимой страстностью и мягкой неторопливой меланхоличностью; она словно была двумя сторонами медали одновременно, но при этом так искусно меняла свои лица, что и не усмотреть, какая же она сейчас – то ли взметнется потревоженной игривой птицей, то ли замрет легкой вкрадчивой кошкой, сверкая лукавыми женскими взглядами из-под подрагивающих ресниц. Кадриль, третья кадриль… флиртующая, заигрывающая, словно лишний кусочек мозаики, так метко вплетенный в знакомый с детства пазл; со временем и она находила отклики даже в самых холодных сердцах.

А сердце Гермионы пока еще билось.

- Гермиона, Невилл! Ну сколько можно!

В патефоне откровенно лилась третья кадриль, иголка слегка дергалась в сторону, а пластинка послушно крутилась уже в пятый раз – Гермиона танцевала с Невиллом кадриль, прямо на кухне, иногда откидывая длинные золотисто-каштановые кудри за спину и кружась то влево, то вправо, мягко, переливчато; ярко блестели жемчужные серьги, в волосах мерцали две рыжие лилии, вплетенные по бокам, словно необычный венок.