Страница 29 из 30
В третьем разделе Тодорский обвиняется в том, что он слабо занимался командирской подготовкой руководящих кадров академий, мало вникал в нужды их оперативно-тактических кафедр.
Четвертый раздел посвящен недостаткам его работы по руководству деятельностью аппарата УВВУЗа.
Основные положения данного акта нашли свое отражение в обвинительном заключении, хотя еще на стадии предварительного следствия Тодорский достаточно легко опровергал все позиции, изложенные в нем. Этот документ Александр Иванович характеризовал не иначе, как «голый перечень повседневных будничных неполадок, присущих любому учебному заведению» [97].
Семь с половиной месяцев А.И. Тодорского истязали в Лефортовской тюрьме. Там же состоялся и так называемый суд над ним. В своем заявлении главному военному прокурору он пишет об этом так: «Судила меня в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы 4.5.1939 г. Военная коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслина. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас, и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.
Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел опровергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным по ст. ст. 58—7, 11 и 17–58—8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет» [98].
О лагерной жизни заключенного А.И. Тодорского рассказывать нет особой необходимости – она нисколько не отличалась от той, которую вели другие арестованные члены элиты РККА (комкоры С.Н. Богомягков, Н.В. Лисовский, корветврач Н.М. Никольский, комдив В.К. Васенцович и др.). Тем более что писатель Борис Дьяков в своей «Повести о пережитом» убедительно живописует её. Понятно, что в книге достаточно художественного вымысла и натяжек, но главное там все-таки схвачено верно. Точно показаны цельность характера Тодорского, его принципиальность и другие лучшие человеческие качества. А что касается натяжек и вымысла, что это сродни лагерным легендам, без которых там никак не обойтись.
Дьяков передает рассказ Тодорского о его впечатлениях после заседания Военной коллегии: «…Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на Север… Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе… Ох, и тяжко было на душе!.. Ведь все там, на воле, думал я, считают меня врагом!..» [99]
В своем заявлении на имя Главного военного прокурора Тодорский писал, что в лагере он не гнушался никакой физической работой. Это истинная правда. Как и то, что работу в лагере заключенные сами себе не выбирали. Следует помнить, что возраст Тодорского в это время приближался к пятидесяти годам и ему, естественно, становилось все тяжелее и тяжелее выполнять в лагерных условиях общие физические работы, о чем и свидетельствует его прошение на имя Ворошилова в октябре 1939 г. Находился он в это время в Ухтижмлаге.
«…После Серго (Орджоникидзе. – Н.Ч.) и Сергея Мироновича (Кирова. – Н.Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства известна моя честная и бескорыстная работа в рядах РККА на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и советской власти…
Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.
Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.
Впредь до окончательного решения по моему делу прошу Вас позвонить нач(альнику) ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности – на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье…» [100]
На данном заявлении, написанном Тодорским в период крайнего упадка физических сил, нет никаких пометок и резолюций. Не читал этого письма маршал Ворошилов, не предпринимал он никаких попыток освободить из лагеря опального комкора или хотя бы несколько облегчить его участь, о чем ходатайствовал проситель. Однако, если верить Борису Дьякову, солагернику А.И. Тодорского, тому удалось реализовать свое желание попасть в ряды лагерных «придурков» без помощи Ворошилова и начальника ГУЛАГа Чернышева. Оказалось, что данный вопрос вполне был в пределах компетенции местной лагерной администрации.
«…Александр Иванович работал младшим санитаром в пересыльном бараке больницы. Был ответственным за стирку, штопку и выдачу в бане белья работягам. Я застал его возившимся в куче тряпья…
…Начальник Озерлага (полковник С.К. Евстигнеев. – Н.Ч.) и окружавшие его офицеры смотрели, как приближался к ним советский генерал – младший санитар лагерного барака. А он шел твердо. Остановился.
– Гражданин начальник! Заключенный Тодорский по вашему приказанию прибыл.
– Ну… как у вас дела?
– Покорно благодарю.
– Сколько уже отсидели?
– Тринадцать лет.
– Сколько остается?
– Два года.
– Дотянете?
– Пожалуй дотяну, если здесь останусь.
– Значит, здесь хорошо?
– Труднее всего этапы, гражданин начальник, переброски. А на одном месте спокойнее.
Полковник согласно кивнул папахой.
– Товарищ Ефремов! (начальник больницы. – Н.Ч.). Как Тодорский выполняет правила лагерного режима?
– Замечаний не имеет.
– Ну и отлично. Вот и останетесь, Тодорский, здесь. Без моего разрешения, товарищ Ефремов, никуда его не отсылать…» [101]
С полковником С.К. Евстигнеевым у Тодорского была и другая встреча, о которой он рассказал Борису Дьякову.
«– Для них (администрации лагерей. – Н.Ч.) мы, заключенные, – чучела в бушлатах, – сказал Тодорский. – А если вдруг из-под бушлата выглянет человек – глаза таращат… Прошлым летом приезжал на околоток начальник Озерлага полковник Евстигнеев. Идет по зоне, я подметаю. Как и положено заключенным, я, значит, вытянулся перед ним. А метлу как-то невольно прижал к правому плечу, словно винтовку. Полковник даже остановился.
– Ты что, бывший солдат?
– Так точно.
– Где служил?
– В Москве.
– Москва велика. Где именно?
– В Наркомате обороны СССР.
– Что делал?
– Был начальником управления высших военно-учебных…
– Имел звание? – не дал договорить он.
– Комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии!
Он посмотрел на меня снизу вверх и сверху вниз.
– Какое преступление вы совершили?
– Я ни в чем не виновен.
– Как же не виновны? Вас, вероятно, судил суд?
– Так точно. Военная коллегия.
– Какое наказание получили?
– Пятнадцать лет.
– Вот видите! А говорите – «не виновен»…
Я посмотрел ему в глаза. Он отвернулся.
– Подметайте!..» [102]
Народная мудрость «Не хлебом единым жив человек!» вполне, оказывается, имела силу и в условиях ГУЛАГа – для людей, не потерявших способности к тонкому и душевному восприятию действительности, к художественному образу. К такой категории заключенных относился и Александр Иванович Тодорский, до ареста одинаково умело владевший как боевым оружием, так и пером.
На примере комкора Тодорского можно наблюдать искривленную гипертрофированность мышления бывших военачальников, проведших в сталинских лагерях многие-многие годы. Это, в частности, видно из того, что он, будучи в заключении и стремясь найти какую-то отдушину для работы ума, дабы окончательно не отупеть в гнусных лагерных условиях, стал сочинять патриотическую поэму. Да, да, втайне от надзирателей и вертухаев, старательно пряча исписанные листочки с текстом отдельных её глав, страдая и мучаясь в неволе, Тодорский создавал поэму о советской комсомолке Уле (Ульяне), колхозной почтальонше из глухой сибирской деревни. Писал её Александр Иванович с тайной надеждой облегчить свою участь. О том свидетельствует его диалог с Борисом Дьяковым: