Страница 8 из 29
На некоторое время в горнице воцарилось молчание, а затем Тихон неожиданно спросил:
– А ты, Матрёна, о князе Даниле чегой-то нибудь слыхала? Бают, хвор он.
– Слыхивала, как же. Да токмо, мыслю, вам, отрокам княжим, поболе мово о сём ведомо. Аль не так? Аль и не отроки вы вовсе? – Она хитровато уставилась на гостей.
– Тут вот какое вышло дело, хозяюшка, – начал степенно, не торопясь, Варлаам. – Три года назад отправил нас с Тихоном князь Даниил в Падую, в университет, наукам разноличным обучаться. А воротились мы только что вот. Приходим в княжеский терем, а там нам и говорят: князь Даниил на смертном одре. Велели нам укрыться пока у боярина Маркольта, немца. Вот мы там поселились и ждём, не знаем, что дальше. Как нам быть?
Он передёрнул плечами.
– У Маркольта? – переспросила молодица и отчаянно всплеснула руками. – Да кто ж вам такое насоветовал?! Скряга, каких свет не видывал, Маркольт сей! Да и окромя того… Помните, верно, как на Чудском озере покойный князь Александр лыцарей ливонских посёк. Дак вот, слыхала я, Маркольт-то средь тех немцев ливонских был. И не лыцарем даже, а пешцем простым. Кажись, кнехтами[68] они у их прозываются. Еле спасся он тогды, выплыл на брег из-подо льда, а после сюда вот, в Холм-то, и подался. И бабьим своим худым умом смекаю, зря князь Данило таким, как он, потакает. Обжился тута немчин, разбогател, оженился на одной вдовушке боярской. Обольстил её словесами красными да вежеством своим бесстыжим. А потом боярыня та померла внезапу. Люди сказывали, яд он ей в яства подкладывал, такой, что медленно человека убивает. Тако вот сохла, сохла вдовушка сия и чрез год-то и почила. Ещё баили[69], уж не ведаю, правда аль нет, будто б Маркольт сей – полюбовник княгини Львовой, Констанции.
– Дак ить князь Лев нас к ему и послал, – недоумённо пробормотал Тихон.
Варлаам ожёг его неодобрительным взглядом (нечего, мол, болтать лишнего!) и поспешил перевести разговор на другое:
– За те три года, что мы на Руси не были, вижу, многое здесь переменилось. Бурундай похозяйничал на Волыни и в Галичине, городки разметал, данью города и сёла обложил. Не удалось князю Даниилу с мунгалами совладать.
– Да уж, отроче. – Матрёна, сев напротив Тихона, подпёрла кулачком румяную щёку. – Седьмицу цельную стоял Бурундай возле Холма. Ужо как свистели и кричали они под стенами – жуть! Дом ентот разорили, пожгли, пришлось его чинить, подновлять!
Говорила молодица с Варлаамом, а смотрела на Тихона, ясные, лучистые глаза её светились лукавинкой, улыбалась она и, казалось Низиничу, ждёт не дождётся, как бы поскорей остаться с Тихоном вдвоём.
Варлаам, усмехнувшись в усы, сказал:
– Что же, добрая женщина. Благодарю тебя за хлеб-соль, но пора мне. Смеркается за окном.
– Да куда ж ты?! – встрепенулась Матрёна. – На нощь-то глядя!
– Как куда?! – удивился Варлаам. – К Маркольту. Там мне быть велено.
– Да ну его ко всем чертям, Маркольта сего! Право слово, друже! Оставайся тут, у Матрёны. Она тебе в сенях постелит, – стал упрашивать товарища Тихон.
– Нет, Тихон, нет. – Низинич отрицательно замотал головой. – Ты оставайся, а я пойду.
Он поклонился хозяйке и поспешил на двор.
В небе сияла яркая луна. В её свете Варлаам, сжимая в деснице крыж висевшей на поясе сабли, быстро пересёк торговую площадь и поспешил по увозу на гору. Беспрерывно тревожно озираясь по сторонам, он вскоре достиг хором Маркольта. Во дворе за забором стоял шум, сверкали огни факелов. Варлаам остановился у ворот, прижался спиной к тыну и прислушался.
– Коффорили, принц Лео им так фелел, – узнал он знакомый голос скупердяя-немца.
– И где ж они, люди сии?! А ну, отвечай, не ври! – раздался другой голос, недовольный и грубый.
– Не снаю, Крикорий Фасильич!
– Так, может, те пятки погреть огнём, чтоб вспомнил враз?
– Нет, нет, фоефота! Я – не снаю! Ушли они. Наферное, что-то сапотосрили!
– А как их звать?
– Отин – Фарлаам, а трукой… – Немчин замялся. – Тьихон, кажется. Ну та, Тьихон.
– Вот что, немчура поганая! Оставлю я у тя шестерых воев. Еже те двое вернутся, тотчас их похватают – и в поруб. А ты воев моих покуда схорони. И помни: княгиня Юрата твоих заслуг не забудет. Но еже… Еже ко Льву передашься, гляди у мя! Я тя из-под земли вытащу, змий!
Тяжёлые сапоги с боднями[70] прогромыхали по ступеням крыльца. Варлаам, ни жив ни мёртв, застыл, прислонившись к тыну, и смотрел, как большой отряд оружных ратников выехал из ворот и медленно, шагом засеменил вдоль увоза в сторону княжеского дворца. Подождав ещё некоторое время, он опрометью бросился вниз к подолу. Возле торжища перевёл дух, огляделся, размашисто положил крест.
«Придётся у Матрёны схорониться. Чай, не выдаст баба. А как дальше, видно будет», – стучала у него в голове единственная верная мысль.
При виде знакомого дома на взлобке он снова прибавил шагу.
Глава 5
Над городом плыл тяжёлый колокольный перезвон. Стаи ворон и голубей закружились над колокольнями, взлетали выше, словно и не птицы то были, а души усопших прощались с земной жизнью, скрываясь в неведомой заоблачной выси.
В церквах служили заупокойные молитвы, весь Холм замер, застыл, поражённый горестным известием о кончине своего благодетеля и основателя. И только в княжеском дворце кипела своя, тайная и явная, ни на мгновение не останавливающаяся жизнь.
Дружинники Войшелга ещё с вечера, как стало ясно, что князь Даниил кончается, тихо обезоружили бояр и дружинников Льва и Мстислава. Не тронули лишь волынян князя Василька – даже дикие язычники, литвины, уважали этого честного, прямодушного старика.
В тереме распоряжался боярин Григорий Васильевич, спешно вызванный княгиней Юратой из дальней Бакоты. Повсюду в переходах застыли вооружённые до зубов сторонники Шварна и его матери – звероподобные литовские ратники.
В домовой княжеской церкви седой как лунь холмский епископ Иоанн, держа в руках золотой крест, обращался к стоявшим перед ним сыновьям умершего.
– Поклянитесь, чада мои возлюбленные, что свято исполнять будете волю почившего родителя своего, что жить станете в мире, но не во вражде и не погубите в греховном ослеплении своём славу земли Галицкой и Холмской, кою оберегал от всякаго ворога отец ваш! – звенел с амвона торжественный голос святителя.
Лев злобно посматривал на мачеху, которая, вся в чёрном, стояла вполоборота к нему и, время от времени опуская голову, быстро, как-то суматошно крестилась.
«Она енту клятву придумала, курва, ведьма, чаровница лесная! – думал он с ненавистью. – Ага, и Войшелг тут!»
Вид литовского князя, облачённого всё в ту же рясу, под которой, показалось, сверкнули железные вериги, поверг Льва в едва сдерживаемую ярость.
«Вот он – виновник бесчестья моего нынешнего! Понаставил всюду своих литвинов, обложил меня, яко волка затравленного! Ох, отомщу тебе, ворог! Коли жив буду, клянусь, клянусь! Не будет тебе покоя, зверюга! Выльется на рамена[71] твои гнев праведный! И не жди пощады и снисхождения! Не укроет тебя иноческая ряса! Только, Господи, позволь мне, позволь! Не ради себя – ради земли, ради памяти отцовой и дедовой!»
Бессильно сжимая руки в кулаки, стиснув зубы, Лев молчал. Он почти не слушал слов епископа, только вскользь глянул на то, как Шварн целует крест и даёт роту[72] не обижать братьев, как улыбается одними уголками сухих губ Юрата, как одобрительно перешёптываются бояре, среди которых выделяется высокий густобородый великан Григорий Васильевич.
«Вот на кого, стало быть, опираешься, княгиня Юрата! На давнего нашего ворога, что в Подолии и в Горбах за Перемышлем супротив отцовой воли волости своим ближникам раздавал!» – Лев взглянул на боярина с брезгливым презрением.
68
Кнехт (нем.) – пехотинец.
69
Баить – говорить.
70
Бодни – шпоры.
71
Рамена – плечи.
72
Рота – клятва.