Страница 10 из 11
— Вот сволочь! — негодует подруга.
Мне хочется за него заступиться. Я сама во всём виновата. Но я предательски молчу.
Он не может сейчас поступить по-другому. Он считает меня расчетливой сукой. А что еще он может думать? Я ведь специально поехала на ту игру, надела парик, назвалась другим именем.
И разве поверит он, если я скажу, что я сама не думала, что всё случится именно так? Что у меня самой внутри что-то перевернулось? От его улыбки, от его поцелуев.
Я плачу, уткнувшись в подушку. Дура, гадина. Как я могла втянуть его в эту историю?
Я вспоминаю, как мы гуляли с ним по парку, как я читала ему стихи. И как он назвал меня своей девушкой, когда знакомил с дядей. Интересно, он, правда, считал, что у нас с ним всё может быть всерьез? Я почему-то думаю, что правда. И оттого, что это не случилось по моей вине, я чувствую себя особенно гадко.
Если бы всё можно было вернуть назад, я не поехала бы в Пушкин.
Представляю на миг, что этих — наших, общих — выходных не было бы, и покрываюсь холодным потом. Нет, даже если бы всё можно было вернуть назад, я всё равно бы поехала — чтобы снова с ним познакомиться — с новым, другим, моим.
— Нет, ну разве так можно? — Наташка ходит по комнате из угла в угол — так ей лучше думается. — И что теперь? Поедешь домой?
Ее вопрос придает новое направление моим мыслям. Со своими любовными переживаниями я совсем забыла о маме! Как я скажу ей, что меня отчислили из университета? А братья? А магистратура?
— А на апелляцию подать можно? — вопрошает Наташка. — Нет, ну а что? Если всё равно отчисляют. Надо хотя бы попробовать. А представляешь, сколько народа из-за Горыныча выгнали? Чурбан бесчувственный!
Она говорит о нем как о преподавателе, а я думаю как о мужчине. Но она права — он бесчувственный! Ну, почему, почему он не захотел даже выслушать меня? Ну, пусть не простил бы. Но выслушать-то мог!
Правильно! Подам на апелляцию! Я-то знаю, что ответила на оба вопроса билета. И пусть докажет, что ответы неправильные.
Быстро одеваюсь и бегу в универ. Меня потряхивает от волнения. Я скоро с ним встречусь, пусть и по сугубо учебной надобности.
И после апелляции ему придется меня выслушать!
Врываюсь в деканат с боевым настроем. Держитесь, Дмитрий!
Милая секретарша Нина неожиданно встречает меня широкой улыбкой.
— Лена, как хорошо, что ты пришла! А я как раз тебе звонить собиралась. Что же ты вчера и меня, и себя напугала? А я удивилась еще — как такая умная девочка и вдруг не сдала? Ну, что ты молчишь? Не поняла? Сдала ты зачет! Сдала!
Не может быть! Или всё-таки может?
Даже не знаю, рада я этому или нет. Но облегчение чувствую (хорошо, что еще не позвонила маме!)
Я должна с ним поговорить! Ведь он же до сих пор думает, что я… В общем, ничего хорошего он не думает.
— А Дмитрий Сергеевич у себя?
Нина качает головой:
— Нет, он в главный корпус пошел. Ему сейчас не до тебя, — и понижает голос. — Он увольняется!
— Что?
— Увольняется, говорю. По семейным обстоятельствам.
Она важничает от обладания секретной информацией и явно ждет, что я стану ее расспрашивать.
Но зачем мне расспрашивать? Я и сама знаю, почему он увольняется. Из-за меня!
Чувствую себя дрянью.
Эпилог
Дмитрий Сергеевич
Я возвращаюсь из главного корпуса злым, но довольным. Да, вот такое странное сочетание. Разозлился после непростого разговора с начальством, которое уговаривало меня (весьма агрессивно!) заявление порвать и думать об увольнении забыть. А доволен, потому что сумел настоять на своем — заявление у меня всё-таки приняли. Не имели права не принять. Две недели отработки и можно хлопнуть дверью университета.
Хотя, честно говоря, смена работы раньше представлялась мне совсем по-другому. Нелегко со скандалом уходить оттуда, где вполне комфортно работал столько лет. Где учился и защищал диссертацию.
Особенно обидно было за потерю репутации, как бы глупо это ни звучало. Так долго декларировать громкие принципы и так банально их нарушить.
Хотя кого я пытаюсь обмануть? Еще жальче мне было другого — того тихого семейного счастья, что я сам себе придумал. Я даже ухитрился этим счастьем проникнуться — всего за каких-то два дня.
Я никогда не думал, что так бывает — что вот встретил человека и за несколько часов настолько привык к нему, что уже не можешь вырвать из сердца.
Интересно, что чувствует сейчас она? Радость из-за того, что план сработал, и она осталась в универе? Или, может быть, всё-таки раскаяние? Мне хочется думать, что она хоть чуточку сожалеет о своем поступке.
Приходит в голову ужасная мысль — что, пожалуй, я сумел бы смириться с тем, что она — студентка. Я всё равно увольняюсь из вуза, и какая разница теперь, кто и что будет говорить? Но вот обман — это уж слишком.
И всё-таки я не могу перестать о ней думать. Она приснилась мне ночью, и я долго шарил рукой по дивану, надеясь отыскать рядом ее тонкую теплую руку.
Даже сейчас я надеюсь, что еще увижу ее, прежде чем расстанусь с университетом. Может быть, всё-таки стоит с ней поговорить? Хотя, наверно, ей это сейчас уже не нужно. Она получила то, что хотела. Такие, как она, прошлым не живут.
Ниночка протягивает мне папку с документами на подпись. Она смотрит на меня и с жалостью, и с укором одновременно. Еще надеется, что я передумаю.
Почти не задумываясь, подписываю несколько заявлений — на академический отпуск, на перевод с платных мест на бюджетные, на восстановление. Так, стоп! А это что? «Прошу отчислить по собственному желанию…»
— Нина, это что такое?
Она хмуро поясняет:
— Малинина отчисляется.
— Как отчисляется? Ты разве не сказала ей, что зачет она сдала?
— Конечно, сказала. Она, вроде, обрадовалась. А потому вдруг — бац!
Я уже не могу думать ни о чём другом. Откладываю папку в сторону.
— Что значит «бац»? Она в деканат уже с заявлением пришла?
Ниночка шмыгает носом:
— Нет. Она его уже потом написала. Она сначала с вами хотела поговорить. Я ей сказала, что вас нет, и что вы увольняетесь. А она бланк заявления потребовала. Не понимаю, что на нее нашло.
— Подожди! — пытаюсь унять запрыгавшее в бешеном темпе сердце. — Ты ей сказала, что я увольняюсь, и она написала заявление на отчисление?
— Ну, да, — глаза Нины уже блестят от слёз. — Ах, Дмитрий Сергеевич, да что же такого должно было случиться, чтобы она решила отчислиться с последнего курса? А может, с мамой что? У нее мама — инвалид. А еще есть маленькие братья. Она же все годы учебы работала как лошадь — чтобы деньги домой отправлять. Она и занятия иногда пропускала, потому что по ночам дежурила. А еще она в магистратуру поступать хотела. Да как же она теперь — без диплома-то?
Боюсь, я сейчас расплачусь и сам. И чтобы избежать этого, грозно рявкаю:
— Где она?
— Малинина? Лена? Да откуда я знаю? Наверно, в главный корпус в библиотеку с обходным листом пошла.
Снова надеваю мокрую от растаявшего снега дубленку. До главного корпуса — две остановки. Она, наверняка, пошла пешком.
Запрыгиваю в машину, пытаюсь сосредоточиться.
Неужели, она решила отчислиться из-за меня? Чтобы не создавать мне проблемы?
Даже если это не так, я всё равно ее уже простил. За одну только заботу о больной маме.
Ничего, даже если не найду ее в библиотеке, разыщу в общежитии.
Я подъезжаю к главному корпусу как раз тогда, когда она спускается по ступенькам крыльца.
Она не замечает моей машины, хотя проходит совсем рядом. Даже через стекло я вижу ее покрасневшие, заплаканные глаза. Представляю, как нелегко ей было решиться на этот шаг. Распахиваю дверцу машины.
— Лена!
Так непривычно называть ее этим именем. Ничего, привыкну!
Она оборачивается. Тоска во взгляде сменяется сначала радостью, потом — испугом. Глупенькая, неужели она испугалась меня?
Командую: