Страница 3 из 18
Нет больше семени для этой Земли.
Так как же сказать: прощай, человек?
Устремлюсь же к непознанному.
Шаман предсказал мне смерть от рака, мучительную смерть, обезображенное болезнью желтушное тело, еще до того, как мне исполнится шестьдесят. Осталось немного.
Однако презрение к самому себе во мне куда меньше, чем то презрение, которое адресую я году Стрельца и Весов, две тысячи седьмому, в этой незнакомой пустыне, глядя на которую, я берусь о чем-то судить. Италия отравлена чем-то ужасным, Красоте, блудной дочери, сбежавшей из моего гнезда, здесь места нет.
Вся поверхность Земли уже изучена. Я же изучен крайне мало.
Все мифы уже изжили себя и превратились в груды металлолома, в кучи свалок, которыми усыпана Италия.
Я бы хотел сесть на одной из таких свалок, словно буддийский монах; спокойный и непроницаемый, словно мальчишка-китаец; невыразительный, точно глиняная статуэтка, и поджечь себя вдали от чужих глаз, стать человеческим факелом, который молчит, хотя ему положено вопить, как лобстеру. Представьте себе лобстера: пламя лижет его панцирь, вылизывает желеобразные глаза, сжигает его тело. Которое не есть я.
И потому мне плохо.
И потому, не добравшись до поворота, ибо никакого поворота и нет, не испытывая желания напиться, ибо нет воды, я, словно мертвец, наблюдаю год две тысячи седьмой, год моих кровавых смертей, который продолжается несколько лет подряд, и даже в эту минуту, в этом чуждом месте под названием Италия. Я превращаюсь в солнце, в луну, в деревья, и в облака, и в сточные воды, и в аутлеты, и в суперстрады собственного Глазного Нерва.
Если в нас таятся сокровища, почему мы этого не ощущаем?
Однажды я почувствовал, как до меня дотронулась сияющая тень глубокого бездонного дна, нежнейшего дна, свободного от заразы времени и дыхания.
Красота – сумасшедшая грация. Это дочь, что обезумела от любви и отправилась умирать на Мартинику, сбежав от собственного отца, Виктора Гюго. Там ее, Адель, и похоронили. Ее отец, услышав о побеге из уст освобожденной рабыни-метиски, родом с тех самых загадочных широт, пал на мраморную плиту. Ему понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя от нежданного удара, ведь его дочь-Красота захлебнулась и умерла, а когда он собрался с силами, то совокупился с негритянкой, принесшей горестную весть, совокупился яростно и дико (ибо нервы его были расшатаны от смеси горя и наслаждения), ведь жизнь его ускользала; и сделал он это не из ненависти, но чтобы жизнь не угасла.
Все чаще и чаще я задумываюсь о том, чтобы погаснуть: сколько во мне еще осталось плоти?
Я все еще никак не начну. Мы так никогда и не начнем.
Давайте расставим точки над i. Отбросьте все. Вы все увидите. Есть ли лицо у «Я» и какое оно?
«Я» хранит внутри памятные даты.
Однажды в такой памятный день, когда внутри сгущаются сумерки, внезапно всплывает на поверхность нечто пугающе страшное. Я, как тот, кто вспоминает, отказываюсь упасть в его объятья. Так нарастает новый пласт лицемерия.
Недавно за ужином девочка, играя под столом со щенком, сказала собаке-матери: «Знаешь, как он радовался оттого, что я увидела, какие у него голубые глаза?»
Голубоглазые собаки грызут изнутри ваши пустые телесные оболочки.
А я же… Я: пристроился. Я: узуфрукт. Я: ростовщик с собой и другими. Я: потребитель. Я: нигилист.
Должен ли я еще раз окунуться в свое горе, нырнуть глубже?
Тень неги. Люди из ивовых прутьев. Переливающиеся миражи. Призраки этого мира.
Новая форма ликующей матери, ликующего отца. Вот я рождаюсь, трясущийся комок, идущий ногами вперед, самоформирующаяся форма. Бесформенное порождает форму. Я рождаюсь из самоформирующихся форм. И я здесь ни при чем.
Баюкай меня, Земля, вином твоего Средиземноморья, раствори же мягкую кость моего хребта.
Чтобы я перестал сознавать окружающее.
Италия, пританцовывая, подошла к огромной бездне: это не вакхический, а безумный танец, танец одержимого исступления, который медленно течет по ее лимфе, повсюду белые и серые кровяные тельца, серый ничтожный гул, монотонное бормотание, бессмысленная хвала всему подряд: продукты, формулы забвения, отчуждение самих себя. Страна, залитая грязью, заболоченная, переполненная настолько безынтересными формами жизни, что даже энтомологи не желают их замечать. Она разрываема невероятными и разоблачительными противоречиями. Страна, что подобна лагерю беженцев в африканском Дарфуре, только наоборот. Сплошное мясо. Мясо, залитое маслом.
Мне даже нечего вспомнить, хотя я многое видел.
Я все никак не начну.
Это оно, лето временного откровения.
Где был бы тот, «кто многое видел», когда бы сегодня он был способен любить?
Любить… Это состояние знакомо каждому. Представьте себе, вспомнив все пережитые чувства, что означает встретить абсолютно любимое существо, вне которого никакой любви и быть не может.
Тогда отчего же мне не остаться навеки в глубокой тени экстаза?
Почему бы не жить тем, иным человеком, чистейшим и полным, свободным от всего звериного, cамой квинтессенцией человека?
Италия-Зверь. Италия сплошных зверей.
Душа всенепременно подобна амфибии.
И между двумя уровнями – разрыв.
Я познаю любовь и то, что люблю, проводя аналогии, отрицая, исследуя себя и предмет любви ступень за ступенью.
Благородный человек должен подниматься, соблюдая меру.
Если душа слишком умна, она не может слиться с возлюбленным.
И, значит, мое «я» – это не Италия, не страшный 2007, но лишь взгляд, обращенный в глубины самое себя.
– Как же это произойдет?
– Отбрось все.
Итак, все это было праздным и трудным летом 2007-го, но вот уже года два, как я…
2. Конец есть начало
Представьте себе…
Новогодняя ночь. Наступает 2006 год. Преамбула к трупно-смердящему 2007 году.
Представьте себе отца, который вот уже три года как еле тянет лямку жизни: у него опухоль. Его страдания – мое призвание любить, его призвание любить, но мы оба молчим, окаменелые; мы словно два Орфея, оглянувшиеся и навсегда потерявшие Эвридику. Навсегда, навсегда.
Химиотерапия. ПЭТ. АКТ[3].
Чтобы онкологи согласились лгать, я должен выглядеть достаточно ученым. Сам я тоже лгу отцу, который и так уже все понял.
После операции на кишечнике, три года подряд – метастазирующие везикулы, тягучие слова и депрессивное молчание. Молчание ради человека, который выплеснул тот самый победоносный сперматозоид, принявший участие в лихорадочной олимпийской гонке за проникновение в яйцеклетку моей матери, пока к плоти не протянулась та ниточка сознания, что получила имя Джузеппе Дженна.
К тому времени как катапультировался победоносный сперматозоид, отец уже утратил любовь и благоволение принявшего его лона. Он проникал в него, чтобы хоть куда-то забиться.
Брошенный отец, которого постепенно, в течение тридцати восьми лет, бросали. Который бросал сам себя.
Отец, который 31 декабря 2005 года в 19:48 звонит и говорит: «А мне плевать на новый год. Я ложусь спать. Я уже постелил. Все кричат и громыхают, но я ложусь спать. Все просто отлично…» Сам позвонил. Мой отец никогда не звонит.
Он взывает о любви всю свою жизнь, но не позволяет вырваться этому крику. И поскольку он не может крикнуть, он молча просит помощи у сына, который только и умеет, что кричать.
У сына, который унаследовал от него потерю Эвридики.
Представьте, что все было не так.
Первое января 2006 года. Я весь день набираю номер отца, но тщетно. Все телефоны молчат: домашний, серый, с пластмассовым крутящимся диском, и мобильный, который до смерти его раздражает, поскольку отец не дружит с современными технологиями.
У отца редкие и мягкие волосы. Это из-за химии.
3
ПЭТ – Позитронно-эмиссионная томография. АКТ – Аксиальная компьютерная томография.