Страница 56 из 88
— Ваня, вставайте, начальство требует…
Аксенов нехотя оделся, отправился к редактору. Там уже собрались все литературные работники.
— Товарищи, получен приказ, — сказал редактор. — Одна из дивизий нашей армии должна форсировать Керченский пролив, ворваться на берега Крыма, захватить плацдарм. Кто из вас добровольно, — он с нажимом повторил, — добровольно пойдет в десант?
Стало тихо, настолько тихо, что было слышно, как за раскрытым окном с куста сирени срываются в песок капли росы. Все молчали, словно проглотили языки, молчал и Аксенов. Нестерпимо стучало в висках, он глядел на порыжевшие носки кирзовых сапог и думал, что если пойдет в десант, то не скоро получит письмо от Муси.
— Я жду, товарищи. — В голосе редактора зазвенел металл.
Аксенов поднял отяжелевшую голову. Товарищи глядели на него. Многие из них еще раньше говорили ему: «Ну, Иван, в десант пойдем вместе». Так само собой загодя решилось: в десант идти ему.
— Хорошо, я согласен, — сказал Аксенов и зевнул. Говорить о том, что он устал на Тузле и болит горло, было ни к чему. Никто не поверит.
Все сразу заговорили.
— Десант выходит в море завтра в полночь. Я оставляю, майор, на первой полосе пятьдесят строк и не буду печатать газету, пока не получу эти пятьдесят строк… Понятно? Отправляйтесь в Тамань к полковнику Гладкову. Он назначен командующим десантом.
Аксенов вздрогнул, поморщился, как от зубной боли. Он знал Гладкова еще по «Малой земле» под Новороссийском. Но совсем недавно у них произошла ссора. Корреспондент находился в дивизии Гладкова, когда она штурмовала Анапу; написал очерк на полосу о боях за город, даже показал ее полковнику, но когда вернулся в редакцию, пришлось все переделать. Почетное наименование «Анапская» было присвоено дивизии, наступавшей правее, и Аксенов переписал материал так, что выходило: городом вроде овладел не Гладков, а сосед справа. Через несколько дней Аксенову передали, что полковник, прочитав газету, страшно разъярился, приказал не подпускать корреспондента к дивизии на расстояние пушечного выстрела, а если паче чаяния тот явится, гнать его мокрой метлой. Объяснять Гладкову, как все получилось, бесполезно. Такое может понять только газетчик.
На другой день вечером, проглотив порошок пирамидона, Аксенов отправился в Тамань. Он побоялся явиться к Гладкову и, узнав, что полку, назначенному в первый бросок, придается батальон морской пехоты, пошел в него. Во всяком наступлении кто-то идет первым, даже если наступает армия — сто пятьдесят тысяч человек, — кто-то идет первым.
По диспозиции, разработанной штабом, первым на крымский берег должен высадиться батальон морской пехоты. Но и в батальоне тоже сочинили свою диспозицию, по ней мотобот, в котором находился корреспондент, должен причалить к берегу третьим по счету. Два мотобота, идущие впереди, потопили вражеские снаряды, и суденышко с Аксеновым первым подошло к берегу, заносимому ослепительной метелью цветных трассирующих пуль.
На берегу, скользком от крови, корреспондент палил из автомата, бросал гранаты, дело дошло до пистолетной стрельбы, затем, вспомнив, что его задача — написать пятьдесят строк, с нетерпением ожидаемых в редакции, забежал в горящий дом и при свете пылающей крыши на разноцветных листках какой-то немецкой квитанционной книжки, попавшейся под руку, написал заметку «Наши войска ворвались в Крым». Он описал все, что увидел в бою, назвал фамилии двенадцати матросов, храбро сражавшихся рядом с ним. Заметку завернул в тонкую противоипритную палатку, чтобы бумага не размокла в воде, отдал связному, и тот увез ее на последнем мотоботе, отчалившем на Тамань.
Затем Аксенов нагнал наступавшую цепь, а когда гитлеровцы бросили на десантников танки, выкопал окоп, и весь день провел на переднем крае, экономя патроны, бережно стрелял из автомата и записывал богатые впечатления боя.
…Забрезжил рассвет, наступило утро, из тумана выглянуло бескровное солнце, осветило суда, понуро возвращавшиеся на таманский берег. К разбитому пирсу подошел искромсанный снарядами сторожевой катер. С залитой кровью палубы поспешно снесли раненых, затем окровавленные тела убитых, бережно опустили мертвого начальника переправочных средств Героя Советского Союза Сипягина. Последним, пошатываясь от горя, на берег сошел мокрый с головы до ног бесконечно усталый Гладков, в отчаянии схватился за непокрытую голову, с тоской подумал: «Лучше бы меня убили».
— Товарищ полковник, вас просит к себе командующий фронтом, — обратился к нему один из офицеров штаба и широким жестом пригласил в «виллис».
Полковник опустился на заднее жесткое сиденье, закрыл покрасневшие глаза, попросил:
— Дайте папиросу.
Начальник отдела штаба щелкнул портсигаром, сделанным из дюраля разбитого самолета с вырезанной на крышке надписью: «Память о Малой земле».
Гладков взял мятую папиросу и, хотя никогда не курил, зажег ее, глубоко затянулся синим дымком. Голова закружилась сильнее. Подпрыгивая, «виллис» мчался вдоль моря, мимо покрытых зелеными сетками тяжелых батарей. Глядя на пушки и горы стреляных гильз, полковник внутренне содрогался. Если солдаты не зацепились за крымский берег, — тысячи снарядов выпущены зря. Если? Он закусил потрескавшуюся губу. Он не мог ответить: зацепились или не зацепились? Из-за сильного огня катер, на котором он плыл в Крым, вынужден вернуться, вернулся командир полка, вернулись штабы.
Машина подошла к дому. У крыльца толпилась дюжина корреспондентов. Часовой, почтительно козырнув, открыл заскрипевшую дверь, и Гладков очутился в полутемной комнате, среди военных разных рангов. За столом, заваленным картами и донесениями, в шинели, накинутой внапашку, сидел бритоголовый Маршал Советского Союза.
— Вернулся? — укоризненно спросил он, не подавая полковнику руки.
— Так точно, — ответил Гладков.
— Высадились наши войска на крымский берег?
— Не знаю. — Гладков покраснел, готовый провалиться сквозь землю.
— А кто знает? — повысил маршал сорванный на телефонных разговорах голос и провел рукавом по запылившимся орденам.
Гладков пожал плечами и заметил, что у него на левом погоне не хватает двух звездочек. «Разжалует в майоры», — мелькнула спасительная мысль. В «виллисе» он думал, что его отдадут под трибунал, может, даже расстреляют.
— Видел на том берегу автоматные вспышки, слышал разрывы гранат, — сказал полковник.
— Твои люди высадились, а ты не смог, — сказал маршал и прикрыл выгоревшими ресницами серые, усталые глаза.
Гладков тоже закрыл глаза, и перед его внутренним взором возникло только что пережитое. Бурное, холодное море. Гибель судов, рвущихся не то на своих, не то на чужих минных полях. Плотная завеса заградительного огня, словно дождь соединившая небо и землю, сквозь которую ничто живое не способно пробиться. Удар снаряда в катер, режущий свист осколков наповал сразивших Сипягина и офицеров дивизии. Объяснять все это маршалу не имело смысла. Полководец не понял бы его, как он сам не понял бы младшего по чину офицера, не выполнившего задания. «Лучше бы убило меня, а не Сипягина», — вторично подумал Гладков.
Вошел дежурный офицер и, придав усталому, небритому лицу бодрое выражение, отрапортовал:
— На проводе Ставка Верховного Главнокомандования. Запрашивают: высадились ли наши войска в Крым?
— Погоди! Десять раз одно и то же, — рассерженно отмахнулся маршал и, обращаясь к полковнику, закричал: — Москва ждет, что я скажу?.. У моего дома собрались корреспонденты всех газет. Что я скажу? Что ты побоялся подойти к берегу? Да?
— Не знаю, что им сказать, — тихо проговорил Гладков. — Только я не боялся…
Скрипнула дверь, и в ней, как в раме, возник высокий молодой полковник. В поднятой руке его, словно голубь, готовый вырваться, белела газета.
— Ура, товарищи! Наши на том берегу и успешно наступают.
Наступила пауза.
— А ты откуда знаешь, начальник политотдела? — со смешанным облегчением и недоверием спросил маршал.