Страница 25 из 88
Капитан Мартыненко фотографирует офицера на этот раз у освещенной солнцем стены свинарника. Фашист стоит, словно ощипанная курица, и, хотя его никто не собирается убивать, молит оставить ему жизнь.
На столе у Свиридова лежит снимок, найденный в портфеле, где этот самый офицер держит пистолет у затылка связанного, стоящего на коленях у могилы пленного красноармейца. Палач выглядит браво, «железный крест» на мундире, наглый вид, плотно сжатые губы, презрение в бесцветных, водянистых глазах. Еще мгновение — и он нажмет собачку.
— Что это такое? — бесстрастно спрашивает мальчик- переводчик, показывая офицеру снимок.
Тот молчит, и только тело его дрожит мелкой противной дрожью.
Под сильным конвоем фашистского майора увозят в штаб дивизии.
— Отправить бы его в «штаб Духонина» и поставить точку. Так нет же, господина ждут в дивизии, в армии и, наверное, повезут в Москву! — возмущается Мартыненко.
На столе у Свиридова я вижу «Тихий Дон», и «штаб Духонина», наверное, вычитан из книги. Откуда ему знать такие вещи, когда ему лет двадцать пять, не больше.
К Свиридову пришел старик — часовой мастер — и предложил свои услуги: из консервных банок изготовлять противотанковые гранаты. Старший адъютант дал ему починить трофейные часы и отпустил с богом.
В полку все засекречено, разговор по телефону ведется кодом: комдив — хозяин, снаряды — огурцы, патроны — семечки.
— Подбрось беглым десять огурцов, — советует Свиридов кому-то по телефону, и начинает рассказ. Мы вынимаем смятые ученические тетрадки и трофейные ручки.
Село Горностаевка тянется вдоль Днепра по холму, и обороняться там легко. Наступать на село надо снизу вверх по легко простреливаемой местности.
В 23 часа, после взлета трех красных ракет, рота под командованием Терещенко двинулась вперед. Шли быстро, маскируясь в складках местности. Все лишнее было оставлено. Каски вымазали грязью, чтобы не блестели под луной.
Не так давно Терещенко работал помощником начальника штаба полка по разведке. Он настоящий следопыт, мужественный и бесстрашный.
Фашистских часовых сняли бесшумно, ударами ножей.
Красноармейцев заметили, когда они через сады ворвались в село. Фашистские автоматчики, отстреливаясь, в одном белье выпрыгивали из окон. Их забрасывали гранатами. Неистово лаяли собаки. В темном небе шныряли трассирующие пули, взлетали осветительные ракеты.
Все это я записываю со слов Свиридова. Говорит он складно, прямо хоть сразу на машинку и в набор.
Отсекр партбюро полка — политрук Юрьев, притаившись в канаве, гранатами разбил фашистский пулемет, попробовавший огрызнуться. Командир пулеметной роты Баймухамедов, лежа на земле, из «максима» стрелял вдоль улицы, освещенной горевшей соломенной клуней.
Простоволосая женщина, выбежав на улицу, крикнула, что в здании сельсовета штаб немцев. Терещенко и лейтенант Коновалов с девятью бойцами побежали туда вместе с женщиной.
Гитлеровцы рвали и жгли документы. Обер-лейтенант, не успев надеть штаны, выпрыгнул в окно. Его свалили гранатой. Приезжий майор кинулся в «мерседес», но его задержали у околицы села, перегородив дорогу бревном.
По улицам метались перепуганные куры, летали клочья бумаги, в страшной сутолоке, давя мотоциклы, разворачивались семитонные грузовики.
Байдебура слушает, но ничего не записывает, Свиридов неодобрительно поглядывает на него. Ему становится холодно, и он набрасывает на плечи шинель, снятую со штыка, вбитого в стену, как гвоздь.
— А вот эти цифры вы обязательно запишите, — требует Свиридов.
Я не люблю цифр, они сушат корреспонденцию, но все же записываю на всякий случай, для себя, а вдруг понадобятся в редакции.
Семьдесят фашистов было убито, взято четыре пленных, два орудия, восемь пулеметов, семь автомашин, четыре мотоцикла, двести пятьдесят велосипедов, много обмундирования, патронов и медикаментов, два бензовоза, сделанных наподобие санитарных автомобилей и раскрашенных красными крестами.
Я записал рассказ и на грузовике вместе с Лифшицем отправился в село Завадовку к Терещенко.
Встретил нас изрядно выпивший невысокий молодой человек в фуражке набекрень и расстегнутой гимнастерке, в летних сапогах, сшитых из плащ-палатки. Наверное, в батальоне есть свой сапожник. Это и был Терещенко. Лифшиц третий моментально в него влюбился.
Попросили рассказать о бое. Комбат очень неохотно начал говорить.
Да, он воевал, но ничуть не лучше других. Он руководил боем. Он обращает внимание на мелочи, даже вынимал из карманов красноармейцев спички, чтобы никто не курил во время движения. Предосторожность никогда не мешает. Вот и весь рассказ. Видимо, Терещенко не был склонен к опрометчивым поступкам, хотя мог проявить безрассудную смелость. Он из Донбасса, забойщик.
— На гражданской работе я был стахановцем. Стахановцем остался и на войне, — он улыбнулся, — Немцы бежали, скидывая на ходу короткие сапоги, сделанные на фабриках Бати… Хорошая обувка. Теперь ее носят красноармейцы батальона.
Несколько дней назад Терещенко был младшим лейтенантом. Сейчас ему присвоили звание старшего лейтенанта, представили к ордену, назначили командиром батальона.
На столе появилась пшеничная паляница, сало, огурцы и выпивка. Терещенко опрокинул стакан водки, не закусывая, мечтательно произнес:
— Эх, если бы я был командующим, гнал бы я немцев до самого Берлина…
Всю его напускную сдержанность как рукой сняло, и он начал хвастать. Во всем его поведении было какое-то упоение собственной славой, своими успехами. Ему нравилось, что вот приехали к нему корреспонденты, слушают его умные речи, обещают написать статью, у него явно кружилась голова от успехов.
Я поднялся из-за стола, пора было возвращаться в штаб полка. Лифшиц отказался ехать. Терещенко произвел на него впечатление, и он решил писать о нем очерк. Я уехал один на редакционном грузовике.
Ночью в полк из дивизии передали приказ — ворваться в село Южные Кайры, захватить пленных.
Свиридов вызвал к себе лейтенанта Бондаренко, приказал ему взять у Терещенко взвод бойцов и два пулемета и из села Горностаевка вместе со своей ротой двигаться на Южные Каиры. Если противник обнаружит его на подходе, выпустить две красные ракеты — сигнал, чтобы наша артиллерия дала огневой налет по Южным Кайрам, после чего — врываться в село. Если особенного сопротивления не будет, выпустить серию зеленых ракет — сигнал артиллеристам для отсечного огня, чтобы при отходе оторваться от противника.
— Как же так, ведь в Горностаевке немцы? — удивился Бондаренко.
— Что вы говорите? Терещенко сообщил, что взял село утром. Мы передали об этом в штаб дивизии, а оттуда в армию… Иначе не было бы приказа о Южных Кайрах.
Лейтенант промолчал.
Я попросил у Свиридова ехать с Бондаренко.
— Обязательно поезжайте… Каждая корреспонденция, как документ, должна быть правдива, а для того, чтобы написать честно — надо увидеть описываемое.
Я отдал Павлу Байдебуре документы и записную книжку, завернутые в носовой платок, и мы помчались на полуторке вдоль Днепра. Приехали в Завадовку.
Терещенко встретил нас неприветливо и наотрез отказался давать пулеметы и взвод бойцов.
— Берите село так, как я брал — один! — в его словах звучала нотка зависти, что не ему, а другому поручили серьезное задание.
Я спросил его, взята ли Горностаевка?
— Да, взята!
Мое присутствие, видимо, раздражало Терещенко, ведь я для него бумагомарака, чернильная душа, тыловая крыса — не больше.
Бондаренко пожал узенькими плечами, но смолчал. Комбату полагалось верить.
Мы прихватили десяток гранат, вставили в них капсюли и снова забрались в кузов грузовика. К нам присоединился Лифшиц.
— Что ж, и вы туда, писать? — со злой насмешкой спросил Терещенко. — Не советую, там стреляют, без пересадки могут направить в рай…
По дороге, километрах в трех от Завадовки, в колесах запуталась оборванная телеграфная проволока. Из темноты бесшумно приблизились два красноармейца.