Страница 17 из 88
— У вас чудесные косы, — сказал Скульский высокой девушке.
— Если вы парикмахер, я уступлю их вам за буханку хлеба. У меня мать и две сестренки, которые еще не знают закон Ома.
Зашли в столовую на углу двух улиц. Там было полно людей. Все столики заняты. Официанты требовали плату вперед.
У рояля, заставленного грязной посудой, сидел толстый длинноволосый человек, видимо композитор, и виртуозно исполнял вальс. Между столиками кружились молодые беспечные пары.
Ко мне подошел знакомый лейтенант из дивизии Шепетова.
— Товарищ старший лейтенант, попрошу вас быть свидетелем.
— Чему?
— Моего брака… Вот моя невеста, — лейтенант представил миловидную застенчивую девушку, — пойдемте в загс и будете нашим свидетелем.
Мы подошли к загсу и застали там запиравшую дверь несимпатичную женщину, оказавшуюся заведующей.
— Загс закрыт. Приходите завтра к десяти утра, — скрипучим голосом ответила она.
— Видите ли, — лейтенант смущенно взглянул на часы, — через три часа с четвертью я уезжаю на фронт.
— Я не стану отпирать учреждение. Мы не работаем сверхурочно, — и, постукивая ключом по сухой ладони, заведующая удалилась.
— Останьтесь на сутки, — посоветовал я лейтенанту.
— Не могу… Я здесь в командировке.
— А вы давно знакомы со своей невестой?
— Давно… три часа, — лейтенант отвел меня в сторону. — Вы должны понять. У меня нет родных, и я хочу помочь девушке.
Через два часа вместе с девушкой мы проводили лейтенанта на вокзал. Прощаясь с человеком, который мог стать ее мужем, но не стал, — девушка верила в свое счастье, верила, что лейтенант полюбил ее на всю жизнь за эти три часа, проведенных на людях. Война не вечна, и они еще станут женой и мужем!
Это была их первая и последняя встреча — через десять дней в штабе дивизии Шепетова я узнал, что лейтенант убит.
— Пойдемте в кино, — предложил Скульский.
За все время войны мы не видели ни одного фильма и охотно пошли в театр. Военных в кино пропускали без билетов. Там перед началом сеанса в фойе выступал сугубо штатский писатель в генеральском кителе. Он уверял немногочисленных слушателей, что Николаев никогда не будет сдан. Мне уже приходилось слышать подобных ораторов, они появлялись в городах за неделю до их оставления и только вносили сумятицу в головы доверчивых людей…
Начался фильм. Я увидел молодую Жизневу и вспомнил свою юность. Когда мне было семнадцать лет, я окончил фабзавуч и приехал в Москву на экскурсию. Ольга Андреевна Жизнева жила в Дегтярном переулке в доме номер шесть, в десятой квартире. Я отправился к ней и признался в любви.
Она подарила мне свою открытку с надписью: «Никогда не пытайтесь увидеть актрису в жизни, вы непременно разочаруетесь. Ольга Жизнева».
Я долго хранил эту открытку, но ее украл кто-то из товарищей, собиравший фотографии киноактеров.
На другой день горком партии начал эвакуацию города. Разноцветные лампочки в парках, музыка, смех женщин на улицах — все исчезло. По воздуху полетела горелая бумага. К домам подъезжали грузовики, на них поспешно складывали вещи. Почему-то запомнились полосатые — белые с синим — матрацы.
У вокзала в ожидании поезда на тюках и узлах сидели тысячные толпы. На запасных путях рабочие молча грузили железнодорожные платформы станками судостроительного завода.
Огромная промышленность советского юга отступала на восток. Туда переселялись заводы с оборудованием, рабочими и их семьями.
В моей полевой сумке лежало письмо из Харькова. Мне писали, что харьковские заводы начали эвакуацию. Бесчисленные эшелоны увозят оборудование и станки за Уральский хребет.
Вечером я пошел смотреть доки. Пожилые саперы скрепя сердце закладывали в ниши ящики с толом, подготавливая завод к взрыву. Небо было подернуто тревожными свинцовыми тучами, мрачно отражающимися в холодной воде. На душе было тоскливо и нехорошо. Тупая, ноющая боль, появившаяся еще в Черновицах, не уходила из сердца.
На пустынной, подметенной ветром набережной ко мне подошла молодая женщина, зябко кутаясь в жакет, застенчиво попросила:
— Товарищ командир, пойдемте ко мне. Я напою вас чаем. Переночуете у нас… Мой муж в Красной Армии. Все соседи уехали, а мне страшно оставаться одной в большом доме.
У нее были синие глаза с грустинкой, прекрасные матовые волосы и умоляющие, полураскрытые губы. Ей трудно было не поверить. Бледная щека женщины была измазана мукой, я стер муку поцелуем, сказал, что не могу исполнить ее просьбу и посмотрел на север, где весь день беспрестанно ворчал орудийный гром.
К ногам женщины жалась пятнистая дворняжка.
Весь следующий день по притихшим улицам города в сторону Водопоя шли отряды народного ополчения — рабочие и матросы с твердо сжатыми губами, говорившими о решимости защитить родной город.
В рядах отряда с санитарной сумкой через плечо шагала женщина, вчера приглашавшая меня пить чай. Рядом с ней, загнув хвост трубой, бежала пятнистая дворняжка.
У деревянного моста на Водопой к шоферу Куриленко подбежал мальчик лет четырнадцати, попросил:
— Подарите мне гранату. Придут фашисты, устроят парад, я ее брошу под ноги ихнему генералу.
Было больно смотреть, как на глазах у всех умирает некогда шумный могучий город. В сторону Снегиревки уходили десятки составов, груженных оборудованием заводов.
В гостинице почти никого уже не было. Служащие покинули ее. Где-то хлопали двери. Мы ходили по темным коридорам, вытянув вперед руки. «Юнкерсы» сбрасывали зажигательные бомбы, искрившиеся холодным бенгальским огнем, освещавшим пустое помещение.
Репродуктор, похожий на черный цветок, продолжал изводить нас. Через каждые полчаса простуженный голос диктора объявлял тревогу. Скульский посоветовал бросить в репродуктор гранату.
На рассвете дальнобойная немецкая артиллерия принялась обстреливать город, за несколько дней ставший каким-то чужим, неузнаваемым.
Все уличные часы в городе остановились. Было неприятно смотреть на мертвые стрелки, в полдень показывающие половину шестого.
Из пустого дома, где не осталось ни души, видимо, из забытого радиоприемника доносится до боли знакомая музыка — «Танец Анитры» Грига.
Проезжаем некогда шумный КПП со шлагбаумом, поднятым кверху. Раньше здесь проверяли документы. Сейчас никого нет. Вокруг зияют огромные ямы, похожие на кратеры вулканов.
Наша машина, миновав противотанковые ежи, сваренные из рельсов, вырвалась в степь, покрытую жестяными цветами иммортелей, перекопанную противотанковыми рвами.
Горожане продолжали рыть теперь уже никому ненужные эскарпы. В окопах, положив на землю винтовки, связки гранат и бутылки с бензином, сидели упрямые матросы, поджидая фашистские танки.
У заминированного мостка наш грузовик остановил высокий чернявый матрос, попросил огоньку, посмотрел на далекие холмы, покрытые грязными пятнами разрывов, сухо сказал:
— Если бы я был инженером, то обязательно придумал бы такую винтовку, чтобы любой танк наскрозь пробивало пулей.
Я посмотрел в упрямое лицо матроса, подумал: «Раз появилась у народа мечта — такая винтовка обязательно будет».
Машина торопливо мчалась на Баштанку.
На окраине Баштанки услышали взрыв, бросились туда, увидели во дворе мальчика лет девяти с оторванной рукой и выбитыми глазами. Рядом с ним лежала раненая девушка и чуть подальше ребенок в коротенькой сорочке. Ребенку было года два, не больше, пухленькое тельце его наливалось восковой желтизной смерти. У стены хаты, побитой осколками, валялся закопченный молоток. Мальчик нашел взрыватель от авиабомбы и, очевидно, бил его молотком — картина неизбежных последствий войны.
День был воскресный. К месту происшествия со всех сторон бежали люди. Мать детей увидела, как внесли в машину девушку, упала на колени, заголосила, потом догадалась, что несут еще и ее мальчика, бросилась в дом и свалилась без чувств перед маленьким мертвым сыном. Бородатый колхозник оторвал женщину от тела, накрыл мальчика чистым рядном. Прибежал отец детей, и все повторилось сначала. Раненых отвезли в больницу.