Страница 78 из 82
— Мистер Пейтон, мне можно сегодня?.. — Агата не договаривает, а Артур задумчиво смотрит на неё, будто изучая.
— Нет, не стоит, — он качает головой, — завтра утром попробуйте, я думаю, вы сможете восстановиться в должной мере для еще одной попытки.
Ей не дают вливать в Генри силы слишком много и слишком часто. То ли чтобы она сама не надорвалась и не иссякла, то ли потому что его сущность не сможет справиться с таким количеством донорской энергии.
На самом деле так отчасти легче. Она не пойдет к нему — она не будет касаться ледяных, неподвижных пальцев, она не будет видеть бледного лица, которое в своей неподвижности так походит на лицо мертвеца, она не будет ловить бегущие по щекам молчаливые слезы.
Но очнется ли он без её помощи? Что если сегодня её слабость отодвинула его пробуждение. Хоть на сколько. На целый бесконечный день. Да хоть бы даже на час. Неважно.
Если бы у Агаты была возможность отдать ему часть своей бессмертной жизни, лишь ради того, чтобы он снова задышал, снова улыбнулся, она бы сделала это, не задумываясь ни на единую секунду. Даже если ей и было бы не на что рассчитывать, даже если бы он и отказался от свидания, предложенного им за пять минут до того, как он практически покончил с собой…
Нет. Не думать так. Пусть так думает Анджела, да хоть весь Триумвират, Агата же уверена — Генри справится. Вернется. Придет в себя. Души редко угасают навсегда. Но все же иногда…
Слабой стороне Агаты хочется покоя, уединения, лишней возможности самоистязания, но ей волю давать не хочется. В конце концов, никому нет прока от того, сколько лишних слез она прольет, переживая. Генри это никак не поможет. Агата навещает Анну, весь вечер они болтают о какой-то не такой и важной ерунде. Кто кому нравится в штрафном отделе, что Анна сегодня снова наткнулась на Анджелу и получила от неё нагоняй, и даже не затеяла свару.
У Анны чуткие глаза. Агата, к своему стыду, это заметила не сразу, лишь недавно, когда обратила внимание, что суккуба упорно не дает ей остаться наедине с переживаниями. В первый же вечер после распятия Реджанальда Фокса Анна притащилась к Агате и даже ночевала у неё. Об этом своем подвиге она сообщила и двоим новеньким подопечным Агаты, и те не преминули воспользоваться дурацкой идеей — заявляться к своему поручителю в случае, если голод стучался в виски. Пришлось завести большую коробку с печеньем и просфорой и разжиться тремя лишними матрасами, потому что как-то раз заявились все трое разом.
В жизни Агаты будто настал сезон пижамных вечеринок, и ему не было видно конца и края. Демоны бесконечно много болтали с Агатой и друг с дружкой, допоздна не давая уснуть, истребляя запасы чая и сладкого с умопомрачительной скоростью. И это помогало — самой Агате. Помогало держать глаза сухими, мысли — пустыми, а душу — спокойной.
— Не работает, да? — замечает Анна, и Агата понимает, что подруга уже три минуты как закончила рассказ о беседе с Анджелой и теперь внимательно смотрит на собеседницу. Агата же, в прострации просидевшая, прослушала окончание этой прекрасной сцены, рассеянным взглядом буравя собственное запястье с черными знаками.
Агата качает головой. Не колет. Ни один знак. И уж тем более знак «альфа» или «омега». Кто сегодня на дежурстве, кто молится за душу Генри. Артур? Анджела? Джон? Возможно, Триумвират не очень-то верит, что Генри очнется в скором времени. Но упрекнуть их не в чем, они делают все, что могут, для того, чтобы душа Генри снова наполнилась силой. Просто этого оказывается недостаточно.
— Все образуется, — тихо произносит Анна, сжимая пальцы Агаты, и та слабо улыбается. Хорошо бы. Хорошо бы все образовалось.
Хорошо бы в этой кромешной пустоте снова что-то появилось.
Эпилог (2)
Первые пятнадцать секунд в сознании кажется, что кожа была сожжена дотла и наросла заново, но все равно даже к прохладным ситцевым простыням ею прикасаться больно. Впрочем, это ощущение быстро отступает, практически без следа.
Обоняние и слух наваливаются сразу после осязания, и от этого хочется вернуться в забытье. И это он еще не посмел разжать глаза. Свыкается медленно, заставляя себя расслабиться, слышать и чуять меньше. Хотя на данный момент самый тяжелый и невыносимо непонятный процесс — дыхание. Зачем оно? Хотя нет. Нужно. Тело отказывается не дышать, тело хочет воздуха, тело хочет обонять мир. Ощупывать его чутьем.
Он лежит в прямоугольной комнате. Одно окно, две двери. Одна наружу здания, вторая — ведет в коридор, по которому только что прошла неторопливым шагом девушка в длинной, шуршащей при ходьбе юбке.
В комнате он не один. Обоняние нащупывает расположенное кресло, в нем сидящего человека. Мужчину. Его руки сложены, его глаза прикрыты, губы шевелятся, что-то неясно шепча. Если напрячь слух, можно услышать — что конкретно.
Назло себе решает открыть глаза. Нечего подслушивать. Первое время он не видит толком ничего, а затем зрачки начинают свыкаться с царящей в комнате темнотой. Что в комнате темнота, он понимает после того, как с трудом поднимает перед собой руку и с трудом различает её очертания. Руку поднять тяжело. Да что там, даже губы облизнуть тяжеловато, кажется, что его жестко избили, потому что болит абсолютно все.
— Хартман?!
Вспыхивает белым огнем светоч под потолком, впивается в глаза, демон рывком перекатывается на живот, пряча глаза в подушке. Тяжело дышит, успокаиваясь. Почему глаза такие чувствительные? Да, святой огонь раздражал и раньше, но сейчас в глаза будто кислотой плеснули.
Эффект, впрочем, не стоек. Боль, резанувшая по глазам, истончается, отступает. Так, что там было знакомое сказано? Хартман? Да. Хартман. Генрих Хартман. Это его имя.
— Свет убрать? — обеспокоенный голос. Знакомый голос. Голос не самого приятного человека.
Убрать ли свет? Стоит ли позволять собственной боли взять верх?
— Нет, не надо, — демон медленно отрывает лицо от подушки. Медленно приоткрывает веки, отвоевывая у самого себя каждый миллиметр поля зрения. Дышать. Смотреть. Думать.
— Ты вообще как?
Сложный вопрос. Генрих скользит взглядом по стенам. Осознание того, что вокруг него находится, приходит раньше, чем осознание всего вокруг происходящего. Как он? Как он должен быть? В памяти начинают шевелиться какие-то смутные образы.
Демону хочется сесть, но сил на это нет, шевелиться по-прежнему больно, поэтому он просто переворачивается на бок, нашаривая взглядом того, кто занимает ему голову болтовней, не давая даже толком осознать и вникнуть в происходящее.
Глаза едва успевают коснуться белокурых, будто выгоревших волос болтуна, и память тут же услужливо подталкивает на поверхность сознания «Миллер. Джон Миллер». Длинным хвостом за именем тянутся воспоминания, эмоции, связанные именно с этим святошей, и ожидая, пока они улягутся, давая самому себе разобраться, Генрих молчит.
— Ну, с добрым утром, спящая красавица, — лицо у Миллера недоверчивое, слегка обеспокоенное.
— Надеюсь, поцелуем меня будил не ты, прекрасный принц? — слабо улыбается Генрих, пытаясь разобраться с воспоминаниями дальше, припоминая все, что может вспомнить. Мучительный жар святых орудий. Измученный хрип Реджинальда Фокса.
— Я не представляю, сколько в меня нужно влить спиртного, чтобы я на этот подвиг созрел, — Миллер ухмыляется. Нет, не так. Джон ухмыляется. Нужно закопать уже в землю все имеющиеся в арсенале орудия войны, включая пресловутую кочергу.
— Все получилось? — спрашивает Генрих. Не хотелось бы узнать, что вот это его состояние, когда больно совершить всякое лишнее движение является результатом проигранного сражения.
— Что получилось? — переспрашивает Джон с несколько растерянным видом.
— Фокса поймали?
— А, это! — Джон кивает. — Да, прости, так сразу и не понял, о чем ты. Да, поймали. Распяли.
Сразу не понял? Так. Очень интересно. Опять же интересно, почему здесь Генрих видит Джона, а не Агату. Не то чтобы она должна была дежурить здесь сутками, но наверное, все же её-то встретить здесь было наиболее вероятно? Если, конечно, Генрих не ошибался, считая, что он ей дорог.