Страница 55 из 82
Соперницы? Нет. Агата не хочет сейчас воспринимать Джули как соперницу. Либо все у них с Генри в прошлом, либо нет — и Агата здесь мешать не будет. Если она для Генри не просто переходящий приз в давней войне, то пусть он сам ей это покажет. Поэтому нет, не сопернице. Нужно думать о Джули как о человеке. Видеть в ней достоинства, благо вроде есть, что видеть.
— Не бойся, — тихо произносит Агата, — я сделаю все, что смогу.
Джули смотрит на неё и молча кивает. В её взгляде Агата видит то сомнение, которое и ожидала увидеть. Да, суккуба и вправду все знает, все чует и сейчас может испытывать к Агате только недоверие, потому что чует истинное направление её мыслей. Но Джули не произносит его вслух, лишь опускает взгляд, пытается улыбнуться сквозь свой страх. Пытается показать Агате, что надеется на неё. Хоть даже этим надеждам и дано так мало шансов быть услышанными.
Артуру не надо никаких жестов, чтобы прибегнуть к его дару, он просто бросает взгляд на Джули, и сталь кандалов на её запястьях мнется, ползет, меняет форму и расположение. Стальные браслеты, широкие оказываются на запястьях, на сгибах локтей, на шее, на лодыжках суккубы. Именно с помощью браслетов Джули поднимают к кресту, и здесь сталь принимает свою окончательную форму, обвиваясь вокруг дерева, замирает, сформировавшись в замки оков, похожих на сжатые челюсти. Когда тело Джули соприкасается с крестом, девушка вскрикивает от боли, и душа Агаты невольно содрогается. Она помнит. Помнит всякий раз, как отмечала боль Генри. Всякий раз эта боль отдавалась эхом в её душе. Всякий раз хотелось помочь ему хоть чем-то, сделать хоть чуточку менее невыносимой кару, которую на его голову обрушили Небеса. И нет никакой разницы в том, кто испытывает эту боль. Душа за распятого вздрагивает и сейчас.
— Мисс Виндроуз, нам вас оставить? — тихо спрашивает Артур, но Агата даже слышит его не сразу. Она больше оглушена осознанием собственного лицемерия, которому предавалась все это время. Она серьезно думала о том, как бы так увернуться от молитвы, лишь бы Джули осталась на кресте? Уединение. Они предлагают ей уединение. Нет. Она его не заслуживает. Оставаться наедине с собой стоит, если ты хоть что-то из себя представляешь. Агата же… Чувствует себя сейчас как никогда — недостойной чести быть голосом, который слушают Небеса.
— Не нужно, — пересохшими губами отзывается она, глядя на прикушенную губу дрожащей на распятии Джули Эберт, — просто помолчите.
На самом деле ей действительно нет никакой необходимости в том, чтобы архангелы ушли. В первый раз она молилась не в уединении, Генри был в сознании и выступал в роли наблюдателя. Во второй раз свидетелей у Агаты не было, зато она чувствовала себя нарушительницей запретов. Сегодня — ничего подобного она не чувствует. Нет ничего страшного в том, что кто-то увидит её стоящей на коленях. Страх заключается в том, что Небеса хоть на секунду обратят внимание, кому они доверились. К кому прислушались. И заметят в ней эту мелочность. И по вине Агаты Джули своего помилования не получит.
Отрешение. Отрешение опустошает разум, как только Агата складывает ладони у груди. Она заставляет себя не закрывать глаза. Она заставляет себя видеть лицо Джули, искаженное в болезненной гримасе. Тело, вздрагивающее от боли. Она не закроет глаза на чужие страдания. Не позволит своим мелочным чувствам возыметь верх над её долгом.
Молитва. Агата в который раз испытывает неловкость от того, что так и не удосужилась обеспокоиться конкретной молитвой о прощении грехов и в который раз доверяет наитию. Простым словам, которые сами ложатся на её язык. Словам о том, почему душа Джули Эберт достойна милосердия, о её стремлении к раскаянию, об отваге и жертвенности. Словам, в которые сама Агата верит куда больше, чем в себя. В душе той же суккубы есть место благородным жертвам. В душе самой Агаты до сей поры живет слишком много пороков, и это ни в коем случае не должно повлиять на решение Небес. Именно поэтому Агата сейчас и просит — просит, отчаянно желая звучать искренне и быть искренней. Пусть её голос не содрогнется от сомнений. Пусть личность демона не будет иметь никакого значения — лишь только его душа, его порывы.
Небеса слушают Агату. Будто глядят в самое её сердце. Отзываются сердитым глухим рокотом грома, словно упрекая в малодушных сомнениях. Молния разрезает небеса. Молния ударяет в крест, и тело Джули Эберт выгибается от невыносимой муки. А затем оковы размыкаются.
Когда это происходит, весь мир Агаты замирает. Неужели у неё получилось? Не могло получиться!
Джули поднимается не сразу — и не без помощи Кхатона. Практически виснет на его плече, не в силах стоять на ногах твердо. Её лицо не сразу приобретает осмысленное выражение, кажется, ей было сложно сфокусировать взгляд на лице Агаты.
— Он был прав, — выдыхает Джули, — ты и в правду нереальная…
Затмение (1)
— Вы опоздали отметиться, мистер Хартман.
— Я предупредил, — сухо отзывается Генрих, — предупредил же?
Рон недовольно хмурится, качает головой.
— Ваше личное дело что ни день — полнится жалобой, — скептически замечает он, — да еще и установленный распорядок вы пытаетесь игнорировать.
— Рон, выдай мне уже работу, — устало отзывается Генрих, — и поставь галочку, что у меня рабочий день сегодня. Так-то выходной по графику, но он мне ни за чем ни сдался.
— Экзорцизм нужен? — практично интересуется Рон, проставляя галочки в явочном листе.
— Утром был, — нехотя бурчит Генрих. Рон поднимает брови.
— И вы готовы к работе? — удивленно переспрашивает Рон.
Генрих смотрит на него в упор. Как бы повежливей объяснить идиоту, что как бы Генриху сейчас паршиво ни было после экзорцизма — хотя не очень-то и сильно, если уж так задуматься, с Миллером штатному экзорцисту штрафного отдела не сравниться, даже чутье не отшибло — но все равно слишком тягостно сейчас тащиться в общежитие и тоскливо пялиться там в потолок. Паузу, надо выдержать паузу. Понять, что он вообще может сделать такого, что снова вернет Агату на его орбиту. Опять же с самоконтролем по-прежнему грандиозные проблемы, он действительно до сих пор допускает огрехи. Большие огрехи.
Рон, кажется, понимает.
— Ищейкой пойдешь сегодня? — куда более мирным тоном интересуется он, утыкаясь в наряды. — Есть пара порванных душ, ни за кем не закрепленных.
— Нет, — с сожалением отказывается Генрих, — разве что после прогрева, но все-таки лучше не сегодня, и не завтра.
Смертный мир слишком ярок, слишком объемен, слишком упоителен. И любому демону прекрасно известно, что уровень ощущений в смертном мире куда более сильный. От любой земной пищи удовольствия в три раза больше, не говоря уж о других вещах. Генрих мог находиться в смертном мире очень подолгу, причем именно как человек, как смертный, количество поглощенной энергии ему это позволяло. Смертный мир напоминал наркотик, каждый миг в нем будоражил, наполнял эйфорией бурлящей жизни, даже если ты просто дышал его воздухом. Любой миг наслаждения в смертном мире ощущался в несколько раз острее.
Вчерашний выход подчеркнул этот факт особенно сильно. Не будь это полезно для самоконтроля — Генрих бы, пожалуй, все-таки настоял бы на своей сугубо архивной работе. Однако сегодня души, снующие вокруг, куда меньше волновали голод, и это было очень неплохо.
От Рона Генрих уходит с коробкой картонных папок. Кажется, Джек Морган в потенциале является работником Штрафного отдела, но Департамент Учета Грехов интересуют конкретные цифры, а не теоретическое суждение.
В кабинете нет Агаты. Это, с одной стороны, хорошо, с другой — неважно. Генрих был бы рад её сейчас увидеть, скорей всего её сосредоточенная мордашка успокоила бы бурю и в его душе, но вероятно в её глазах плескалась бы обида, и он бы острее ощущал собственную вину.
Анна сидит и зубрит инструкцию ищейки, за угловым столом ссутулится и раздраженно косится на светоч не кто иной, как Винсент Коллинз. Винсент, разумеется, бросает взгляд на дверь, разумеется, встречается взглядом с Генрихом и тут же трусливо утыкается взглядом в бумажки перед собой. Глядя на него, Генрих испытывает неприятную брезгливость, хочется раздавить его, как омерзительное насекомое.