Страница 38 из 82
— Я молюсь за твою душу до сих пор, Эви, — тихонько говорит отец. Он чуть склоняется к надгробию, касается его лбом, и от этого Агате становится еще горше. Еще один человек в её жизни, которого она в итоге оказалась недостойна. И все же в мыслях слегка светлеет. Непроизвольно, неожиданно — будто этими словами и жестом отец вдруг подарил ей лучик надежды.
Спокойствие настигает её слишком быстро. Она к нему не готова. Она не готова к тому, что капли на щеках высыхают, и новые перестают течь. Ей хочется, чтоб её продолжало трясти, ей по-прежнему хочется плакать и задыхаться от слез. Ей по-прежнему страшно. Но душа уже сжала этот страх с усилием гидравлического пресса, выжала из него всю воду и теперь взирает на сухой остаток её переживаний.
Плакать и прятаться в смертном мире можно безумно долго, можно бесконечно не оправдывать возложенных на тебя ожиданий, веры других людей в тебя и в твою силу. А можно уже выкрутить собственной истерике руки и попытаться подумать головой.
Воля Небес (4)
Генрих с самого освобождения не ощущал в себе такой ледяной ярости. В пальцах даже лопается и рассыпается осколками из-под чашка кофе, которой он пытался занять руки.
— Ты знал? — свистящим шепотом выдыхает он, пытаясь не дышать. Лишний раз вдохнешь запах серафима — лишний раз искусишься. При захлестывающем разум гневе всякое лишнее искушение — добивающая соломинка для спины верблюда.
Миллер бледно-зелененький, не то от страха, не то от шока, вызванного прочитанным. Трясет головой, но Генриху в этом мерещится фальшь. Нужны слова. Тогда он сможет почуять искренность. Все его существо приходит в движение, швыряет Джона к стене, прямо-таки впечатывает в неё.
— Ты знал? — рычит Генрих, а его сущность кипит, части тела преобразуются уже сами, не в его силах это остановить — лишь только замедлить.
— Нет, нет, — вскрикивает Миллер, и это честный ответ, он слегка успокаивает Генриха, однако демону это и не нравится. Ему хочется найти, на ком выместить свой гнев, и для этого ему даже не нужно искать особого повода.
— Ты отмолил его!
— Я не знал имени, — самое обидное, что Миллер сейчас не боится Генриха. Он расстроен осознанием ситуации, глубоко расстроен, но он не боится. А хочется, чтобы боялся.
— Сладкий, — раздается за спиной голос Анны, — мне вызвать инспектора?
— Не надо, — Генрих хищно скалится и следующим движением толкает Миллера в сторону двери, вышвыривая его в коридор. Толкает мышцами исчадия ада, и хорошо, что дверь открывается не внутрь кабинета. Генрих отчаянно хочет, чтобы у Джона появилась возможность хлестнуть его святым словом, и из кабинета демон выходит нарочно медленно.
— Он издевался над ней, — тихо говорит Генрих, покуда Джон поднимается и отряхивается, — ломал её… Садировал… И ты освободил его!
Демоны не могут убить бессмертные души. Лишь поглотить их энергию — насколько хватит силы, загасить внутренний свет души. Впрочем, сейчас все существо Генриха не хочет для Миллера смерти — лишь долгих и мучительных страданий. За то, что он вновь столкнул Агату с этой мерзостью.
Миллер не сопротивляется. Он по-прежнему не сопротивляется, хотя мог бы. Даже когда Генрих сжимает пальцы на его горле и поднимает своего давнего противника в воздух на одной лишь вытянутой руке — даже тогда серафим не прибегает к собственной силе.
Вокруг собираются бесы, собираются, но не рискуют соваться. Ни один из них святым словом не владеет. Что-то в душе Генриха страстно хочет, чтоб сейчас прибежал дежурный инспектор и четырьмя первыми словами экзорцизма хлестнул напряженную, голодную сущность исчадия ада. Заставил бы опомниться, отступить… Но нет инспектора — будто сгинул, исчез в такой нужный момент.
— Сладкий, отпусти его, — Анна отважно пытается вмешаться, — я же вижу, что ты не готов его убивать сейчас. Ты все еще можешь остановиться, слышишь?
Может? Генрих в этом не уверен. Это Миллер привел в жизнь Агаты это её мерзкое прошлое. Это Миллер вчера сознательно размазывал её именно тем оскорблением, к которому — теперь-то уж Генрих точно знает — она была особенно. Слова-триггеры существовали в душе каждого человека, каждому можно было сделать больно тем или иным образом, не вовремя сказав что-то, что ранило человека особенно глубоко. Возможно, Миллер отмолил врага Агаты случайно. Возможно, это Небеса шутили над глупой девчонкой столь изощренным образом — у них вообще было очень жестокое чувство юмора. Но совершенно точно Джон знал слабое место Агаты. Слово, которое надавило в ней на самое больное, на самое темное, на самое страшное. Из-за которого между ней и Генрихом пролегла трещина.
Лицо задыхающегося Миллера наливается кровью. Генриху это доставляет практически физическое наслаждение. Ему смертельно хочется угробить этого ублюдка, поглотить его душу — всю, до последнего глотка, чтобы ни одна маленькая часть не познала свет, пока сам Генрих не будет уничтожен. Чтобы он больше никогда не смел ходить под одними небесами с Агатой. Чтобы не бросал на неё своих липких взглядов, чтобы даже не смел касаться её, после всего, что сделал «для неё». Сейчас Миллер казался Генриху даже более мерзким, чем сам Винсент Коллинз, потому что именно благодаря Джону Агата вынуждена вновь пережить весь произошедший с ней при жизни ужас.
— Сладкий, отпусти его. Сейчас, — ровно произносит Анна, — твоя девушка вряд ли обрадуется твоему срыву.
Его девушка? Его ли? Сейчас, когда он оставил её наедине с этим, самоустранился, да еще и демонстративно тепло пообщался с её подругой. Действительно ли она все еще «его девушка»? Она ревновала — это Генрих чуял, но насколько сейчас она все еще хочет быть рядом с ним?
И все же Анна права. Агату не обрадует срыв Генриха. Её сейчас вообще вряд ли что-то может обрадовать, девочка наверняка напугана, расстроена, разбита. Но точно не готова, что её усилия по его адаптации в Чистилище пропадут впустую. Она не придет к нему. Она это обещала. И он готов был согласиться на это тогда, но совершенно не готов это все-таки принять сейчас. Не готов отнять её у самого себя.
Генрих закрывает глаза. Пытается опустошить внутренние запасы ярости. Это практически невозможно, все равно что пытаться наперстком вычерпать океан. И все же чуть-чуть выдохнуть удается. Генрих разжимает пальцы. Слышит глухой звук, судорожный кашель Миллера, делает два шага назад.
Все его существо придавлено к полу твердым коленом самоконтроля, он просто отсчитывает время, пока Миллер оклемается ровно настолько, чтобы прочитать экзорцизм.
Миллер сначала прокашливается, потом унимает рваное дыхание, но он молчит. Молчит!
Генрих никогда не думал, что чтобы открыть глаза, нужно приложить столько усилий, но все-таки он размыкает веки, встречает прямой взгляд Миллера. Спокойный, твердый, ожидающий. Все ясно. Миллер не желает принуждать Генриха к усмирению его пороков, не желает тащить его по пути раскаяния за волосы. Он и до этого просто давал ему шанс отказаться от расправы самому. Самопожертвование уровня «истинный святоша». Хотя вообще-то, вопреки внутреннему ехидству, Генриха это сейчас восхищает.
— Проведи мне экзорцизм, Миллер, — выдавливает Генрих с истинно демоническим усилием, а затем с ехидцей добавляет: — Пожалуйста.
От последнего слова Джон вполне ожидаемо морщится. Даже он понимает, что просить о таком — почти что то же, что просить ударить под дых. Только больнее.
— Идем, — он качает головой в сторону двери в кабинет. Генрих вновь жмурится. Он не может себе представить, что вообще шевельнется в своем нынешнем состоянии, да еще и вдохнет мимоходом запах праведника. От голода темнеет в глазах, все его существо трясется от греховной жажды в практически болезненных судорогах.
— Нет, здесь, сейчас же, — хрипит Генрих, и Джон удивленно поднимает брови, растирая пальцами шею.
— Все увидят, — произносит он.
— Плевать, — с усилием выдыхает Генрих. Плевать, что увидят сопляки-бесы, пусть видят, пусть знают, чем в итоге им аукнется лживый язык и нечистая рука. Пусть Генриха увидят в жалком состоянии, к черту, это будет его наказание за этот срыв. И он сам его для себя попросил. Принял его.