Страница 25 из 82
Тем не менее Агата подчиняется и тихонечко оседает на кушетку. Артур подходит, заставляет Агату поднять голову, осматривает её шею — похоже, от пальцев суккубы остались кровоподтеки.
— Вас, наверное, саму приковать надо, чтобы вы не творили ерунды, да? — с иронией интересуется Артур, а его пальцы на шее Агаты наливаются исцеляющим теплом.
Агата молчит, ей сейчас сказать совершенно нечего. До нее запоздало доходит, что вообще-то демоны действительно опасны, просто ей с Генри каким-то образом повезло.
Артур барабанит пальцами по столу, смотрит на подавленную Агату.
— Рассказывайте уже, — наконец произносит он, — что натворили, кого освободили? После Хартмана мы уже, кажется, ко всему морально готовы, так что давайте, юная леди, рассказывайте.
— Я не думала, что у меня получится, сэр, — тихонько произносит Агата, — хотела только попробовать. И вообще была уверена, что вы не правы. Нельзя же запрещать молиться.
— И сочувствовать тоже нельзя запрещать, да, юная леди, в этом вы правы, — Артур согласно качает головой, — вот только, дорогая моя, вы, кажется, совершенно не понимаете, что в первую очередь мы пеклись о вашей безопасности.
— Теперь понимаю, — шепчет Агата, потирая шею пальцами. Вроде уже и не больно, а воспоминания неприятные никуда не делись.
— И что? — вкрадчиво улыбается мистер Пейтон. — Вот понимаете вы это, и что? Больше не пойдете на Поля? Больше не будете молиться?
— Пока не придумаю, как нейтрализовывать голод тех, за кого молюсь, — наверное, нет, — Агата отвечает гораздо быстрее, чем успевает прикусить язык. За такие слова, кажется, сам мистер Пейтон должен оторвать ей голову, но Артур смеется.
— Да. — фырчит он. — Именно этого мы от вас и ожидали. Ничего иного.
Агата непонимающе смотрит на него, и, кажется, архангел решает сжалиться.
— Вам даровано право защитного слова, мисс Виндроуз, — поясняет он. — Небеса слышат в ваших словах искренность, небеса берут их в расчет. Это великая честь, нужно заметить.
— Даже слишком, — произносит Агата оглушенно, — и что, за кого бы я ни попросила — всякого освободят?
— Вряд ли, — Артур качает головой, — безнадежных вам отмолить не удастся.
— Но та девушка… напала на меня.
— Вы кормили ей перед молитвой? Поили?
— Нет…
— И это было опрометчиво, — заключает Артур, — Хартману вы выпоили внеочередной кувшин воды. Поэтому он выдержал столкновение со своим голодом с блеском, а вот девушка была измучена, и у нее сил на борьбу не было.
— Да, мистер Пейтон, Генри там… вступился за меня. Дрался с суккубой. У него же не будет проблем?
— Я сейчас узнаю, — Артур встает и выходит из кабинета. Агате хочется съежиться в комок и зажмуриться. Небеса её слушают, небеса с ней считаются — это звучит настолько нереально, что пальцы поневоле тянутся к запястью, чтобы ущипнуть и проснуться. Усталость наваливается на неё с каждой секундой все сильнее, но она ждет — пять минут, шесть, семь. На десятой минуте Артур возвращается, вслед за ним шагает Генри. Он тоже выглядит утомленно, волосы растрепанные, неубранные, на рубашке видны пятна земли. Агата чувствует себя виноватой — вряд ли экзорцизм приятная процедура, вряд ли Генри избежал недовольства ангелов-стражей, наверняка же приняли его за сорванного, наверняка продержали в допросной под неприятным светом святого огня.
На Агату демон бросает сердитый взгляд и садится на другой край кушетки, растирая запястья — похоже его сковывали. Точно злится. Точно не доволен. Это пожалуй, расстраивает Агату сейчас куда сильнее, чем недовольство Артура и всего Триумвирата. Черт возьми, ни одно укоряющее слово Артура Пейтона не огорчает больше, чем эти сурово поджатые губы. Глядя на них, Агате почему-то хочется целовать их. Покрывать легкими невесомыми поцелуями, добиться, чтобы его губы расслабились, чтобы ответили на её поцелуй, что наверняка означало бы, что он слегка остыл.
— Ну что, Хартман, расскажи мне, что думаешь о действиях своего поручителя, — с очевидной иронией произносит Артур, усаживаясь в кресло.
— Её милосердие не помешало бы привести в согласие с инстинктами самосохранения, — Генри шумно выдыхает.
— А меж тем, благодаря её милосердию сегодня было амнистировано два демона, — замечает Артур, — со вторым суккубом, кстати, тоже возникли проблемы, как и мисс Фриман, он доставлен в камеру, где будет приведен в чувство…
Со вторым? У Агаты звенит в ушах. Значит, у Джона тоже получилось. И он тоже подвергся нападению демона.
— Джон не пострадал? — торопливо выдыхает она, перебивая мистера Пейтона.
— Да, мистер Миллер цел, в настоящее время заступил на дежурство, — кивает Артур, и, кажется, в его лице проступает сочувствие.
Агата тихонько выдыхает.
— И все же мисс Виндроуз, я просто обязан вам сказать — вы торопитесь, — Артур говорит с укоризной, барабаня пальцами по столу, по-прежнему пребывая в глубокой задумчивости, — мы еще не разобрались с одним помилованным исчадием, мы еще не видим его динамики, а вы уже подарили нам еще двоих суккубов. Вы осознаете степень опасности, которую хотите внести в нашу работу? Мы никогда не работали с демонами опаснее бесов. И у них, к вашему сведению, тридцать процентов помилованных сбегают в смертный мир, возвращаясь к грешной жизни.
— Там души страдают, сэр, — устало отзывается Агата, растирая переносицу пальцами, — ваше промедление — это их муки. Получается, лишние муки.
— Это демоны, — веско возражает Артур, — их никто не заставлял грешить, они свою судьбу выбрали сами, а мы должны сначала выработать политику работы с исключениями, разработать регламент…
— Пока вы все это делаете, тысячи демонов продолжает жарить заживо гнев небес, — ровно отвечает Агата.
Она знает, что не права, она знает, что её обоснования слишком слабы, а демоны очень опасны. Но оставить все как есть — оставить демонов наедине с их наказанием она почему-то не может. Не сейчас, когда знает, что их можно попытаться спасти.
— Мисс Виндроуз, это воля Триумвирата, воля Орудий Небес, — Артур повышает голос, — мы сначала посмотрим на прогресс Хартмана и сегодняшних амнистированных, а уж затем будем решать, что делать с Полями.
— Как будто вы мне оставляете выбор, — Агата кривит губы, роняя голову на ладони.
— Агата, посмотри на меня, — это голос Генри, и Агате приходится выпрямиться. — Ты серьезно, да? — глухо спрашивает он, впиваясь в её лицо глазами. — Ты хочешь молиться за всех подряд, чтобы освободить их от страданий.
— Какого черта меня об этом спрашиваешь ты? — вспыхивает Агата. — У тебя три кольца в печати грешника, я даже не помню, сколько нужно истощить душ, чтобы такое заслужить. Если помилования достоин ты, то почему его не достойны те, кто убивал меньше, или те, кто и после ада питался лишь суккубьим манером, но чьи счета превысили допустимые для милосердия уровни.
— Да в том и беда, что помиловали меня, — рычит Генри, вскакивая, и Агата вздрагивает, заметив, как темнеет его лицо.
Генрих выпрямляется и поднимает вверх руку, его пальцы вытягиваются, покрываются черной блестящей чешуей, ногти скрючиваются в уродливые когти.
— Я о себе все помню, — выдыхает Генри, опуская уродливую когтистую кисть на полированную столешницу, — и именно поэтому твоя идея дерьмовая. Одного меня Небеса еще как-нибудь сдержат. А десяток голодных, сильных тварей? Без установленного регламента действий, без четкого понимания какова должна быть частота экзорцизмов, и что вообще с нами делать можно, а чего нельзя — эта идея паршивая.
— Уймись, Хартман, девочка слегка права, — неожиданно произносит Артур, и Генри дергается, аж в лице переменяясь. — Ты же знаешь, что на кресте ты практически мертв, но умереть не можешь — зато все прекрасно чувствуешь. И твое все — это одна бесконечная боль. И между тем, боль та — не слабая, сильнейшая из всех возможных. Если есть на полях те, кто достойны помилования, разве не наш долг избавить их от лишних страданий?