Страница 19 из 82
— Генри! — кажется, в её голосе сейчас звучит максимум мольбы.
Он отстраняется, поднимает к ней лицо, поглаживая пальцами её подрагивающие бедра, отбрасывает с лица прилипшую прядь волос, слегка облизывает губы. Ему мало. В груди бушует самый беспощадный из пожаров, и его не утолить такой мелочью.
— Иди ко мне, — Агата тянется к нему, позабыв уже про чертово одеяло, про то, что за окном день (хотя он уже почти превратился в вечер), — пожалуйста…
— Ну раз ты вежливо просишь, — Генрих смеется и, нависая над ней, приникает к её губам, пальцами правой руки расстегивая брюки.
Она как и вчера вздрагивает, когда он касается тугой головкой её клитора, напрягается, а потом сама подается ему навстречу, а Генрих сдавленно стонет, погружаясь в неё. В его вселенной звезды взрываются именно сейчас, когда вокруг его члена смыкаются тесные стенки её лона.
— Птичка, — шепчет он, — сладкая птичка.
От сладости её тела сложно дышать. Сложно не кричать, но он не привык показывать свои чувства, привык давить их под корень. Сложно выдерживать этот чертов медленный ритм, хочется сорваться, хочется впиться в нежную кожу пальцами, вонзить свой член в её тело со всей возможной силой раз-другой-третий, но нет — сначала её удовольствие, потом уже — его очередь. Он же никуда не торопится. Ему же чертовски хорошо сейчас — засаживать в неё свой член, доставать до самого нежного донышка, ощущать, как впиваются в кожу спины острые ноготки — черт возьми, какие черти, оказывается, бегают в душе этой скромницы, кажется, на спине не останется ни единого живого места. Она кричит, она кричит так громко, что удивительно, как еще не сбежались соседи. Она выкрикивает его имя, и каждый раз это будто раззадоривает его еще сильнее. Так и должно быть — она должна думать только о нем. На её губах больше не должно быть никакого имени. И он заставит её больше ни о ком не думать. Не силой, нет, отнюдь не силой — он снова доводит её, практически швыряет беспомощную девушку в сладостные объятия оргазма, и только после этого дает волю себе. Он мог бы трахать её всю грядущую ночь, вот только не хочет измотать её так быстро. Все успеется. И этой ночью это еще не последний раз.
Когда взрывается его вселенная, все, что может Генрих, — это, накрыв её своим телом, судорожно дышать несколько минут, пытаясь заставить легкие усваивать воздух. Нежные ладони скользят по его спине, ласково поглаживают.
— Не продолжай, — шепчет он, — а то я же еще раз захочу, а ты вряд ли к этому готова.
Она напуганно замирает, а Генрих смеется, падает рядом, пытаясь собрать отдельные клочки мыслей в пару внятных слов.
— Ты — чудо, — сообщает он, когда миссия заканчивается успехом. Агата тихонько приподнимается, заглядывает в его лицо — наверняка видит там гримасу расслабленного и слишком счастливого идиота.
— Поцеловать-то можно? — ворчливо интересуется она.
— Ага, можно, — Генрих поднимает голову, подставляя губы под легкий поцелуй, — постараюсь сразу не возбуждаться.
— Да уж постарайся, — девушка с деланной угрозой хмурит бровки, — я есть хочу.
— Мне там еды принесли, кстати, — вспоминает Генрих и понимает, что и сам зверски проголодался. И не столько греховно, сколько физически.
Доброе утро-ночь (4)
Стоит расплести объятия, как банальные условности снова берут верх, и Агата слезает с кровати, укутавшись в простыню, и этаким кульком из ткани скрывается в соседней комнате. Генриху не хочется сползать с кровати. Он бы вообще прикрыл бы глаза и поспал бы пару часиков, но жрать хочется сильней. Приходится слезать с кровати и переодеваться в чистую рубашку и глаженные брюки.
Заглядывает к Агате, ловит мордой лица брошенное полотенце, но надежды тщетны, голой он её не застает. Она уже натянула тонкую зеленую кофточку и какие-то светло-голубые брючки. Кофточка замечательно облегает грудь, не будь сейчас в приоритете накормить Агату — Генрих бы изучил сей предмет одежды дотошней. И на ощупь.
— Женщины давно штаны носят? — ворчливо интересуется Генрих, разглядывая ноги девушки.
— Ты что, из девятнадцатого века? — саркастически уточняет Агата, а Генрих хмурится, припоминая год рождения.
— Из конца восемнадцатого, — пожимает плечами он. Агата открывает рот, а затем, видимо, сопоставляет даты его распятия с календарем и хлопает себя ладонью по лбу.
— Я ничего против не имею, — Генрих ухмыляется, — тебе идет. На наших женщинах было нереально много одежды, как я считаю.
— У меня с едой беда, — Агата вздыхает, — только печенье и всякая ерунда, сходим до столовой? Там ужин как раз должен бы быть.
— Ага, я только гадость возьму свою, безвкусную, — Генрих кивает. Честно говоря, он опасался, что Агата уйдет одна, не желая показываться на публике в компании демона. Нет, она не пытается скрыть связь с ним. Это хорошо.
— Откуда у тебя крылья, кстати? — спрашивает Агата, когда они выходят на площадку для взлета.
— Слишком много жрал, — мрачно улыбается Генрих, пытаясь на этом завязать дискуссию. Агате интересно, её любопытство прямо-таки колет ноздри, но она сдерживается с дальнейшими расспросами.
В столовой этого слоя не так и много народу, большинство уже поели, вот только… Встреча с Миллером, которой Генрих очень надеялся, что не суждено случиться в ближайшие несколько часов, все-таки происходит. Джон сидит в самом углу кафе, судя по двум пустым чашкам рядом, — уже довольно давно, читает книгу в коричневой обложке. Генрих может прочитать название этой книги, но нарочно не напрягает зрение. Миллер замечает их практически сразу и замирает на полпути к тому, чтобы встать из-за стола. Он смотрит на Генриха, открыв рот и резко белея лицом. Генрих выдерживает этот его взгляд, задирает к потолку запястье, обнажая цепочку с жетоном.
— Мне нужно с ним поговорить, — Агата морщится, пряча от Джона недовольную гримаску, — прости, я отлучусь.
Генрих пожимает плечами, и затем — осторожно позволяет себе коснуться её щеки, проходится пальцами по губам. Так, чтобы Миллер видел. И он видит, и зеленеет.
— Ну зачем? — шипит Агата, одаривая Генриха сердитым взглядом. Отодвигает его руку от своего лица, идет к Джону.
Зачем? Откуда бы ему знать, что она сказала бы этому своему «другу», что сегодня переспала с демоном.
Генрих берет первый попавшийся под руку круассан (он предпочел бы что-нибудь менее сладкое, но сейчас ему просто не хочется терять на выбор время) и чашку чая, забивается в угол зала — противоположный от Миллера и Агаты и пытается сосредоточиться на чае, пытается не слушать. Уши же вопреки его желанию пытаются вытянуться, слух будто нарочно усиливается, выхватывая обрывки фраз. Даже при учете, что эти двое говорят шепотом — Генриху же кажется, что они чуть ли не в голос орут.
— Стой, стой, — шипит Миллер, — как это, ты с ним?
— Джо, тебе в позициях объяснять? — Агата шепчет, смущенно оглядываясь, а Генрих прячет в губах усмешку — ему нравится эта её откровенность.
Миллер молчит, барабаня пальцами по столу, рвано дыша.
— Значит, со мной ты решила подумать, а с ним тебе думать не захотелось? — зло шепчет он.
Генрих вилкой отрывает от круассана маленький ломтик, засовывает его в рот, пытаясь вкусом отшибить слух и спрятать ухмылку. Ну, нельзя сказать, чтобы Агата вчера не пыталась думать… Вот только героем её дум был точно не Миллер.
— Джо, пожалуйста, давай обойдемся без сцен? — умоляюще шепчет Агата. — Я просто не хочу тебя обманывать.
— И ты веришь? Ему? — рычит Миллер, а под его пальцами рвется страница книги. Генрих откусывает от круассана практически половину, впиваясь зубами в мягкое тесто и заполняя рот шоколадной начинкой. Иных способов отключить свое восприятие он не знает, только этот. Это практически вкусовое затмение, вкусовые ощущения заполоняют все, заслоняют от звуков, от внешнего мира. Генрих приходит в себя лишь секунд через семьдесят и первое, что он видит — это разъяренную Агату, шагающую к нему, и Миллера, который стоит у своего стола как деревянный истукан и держится за щеку.