Страница 15 из 82
— Ну что, больно? — голос Генри срывается, кажется, у него от силы удовольствия тоже шатается мир.
— Н-нет, — стонет Агата, подаваясь ему навстречу. И еще раз. И третий…
Кажется, она теряет вес от его прикосновений, и предложи ей кто-нибудь сейчас возможность никогда более не расставаться с ним, никогда не размыкать объятий, сплестись в вечном поцелуе, — Агата согласится без малейшего сомнения. Мир попросту перестает существовать за гранью его тела, его плоти, его не дающего выдохнуть поцелуя, которым он в очередной раз терзает её губы. И все что у неё остается — это её голос. Голос, который, кажется, ей этой ночью еще предстоит сорвать…
Генри останавливается, отстраняется. Заставляет перевернуться, подхватывает под животик, ставит на колени.
— Колени сдвинь чуть-чуть, — он говорит так, что не хочется спорить. Совершенно. Головка члена снова касается нежной дырочки, Агата — распаленная, изнемогающая, нетерпеливо подается бедрами назад, навстречу ему.
— Не торопись, — Генри прижимает ладонь к её животу, и только после этого толкается членом вовнутрь, проникая в её лоно, осторожно, бережно. Она чувствует. Чувствует каждое его движение внутри себя, и чем плотнее он прижимает свою ладонь к её животу, тем острее наслаждение скручивает тело Агаты. Она вжимает лоб в прохладное покрывало, потому что сил держаться на руках уже нет.
— Генри! — его имя слетает с губ и звучит лучше, чем просто стон удовольствия.
— Генри!! — нет мира за пределами этих горячих рук на её животе, нет чувств, кроме ощущения твердого члена внутри себя, нет звуков помимо его глухих кратких стонов, с которыми он вбивается в её тело.
— Генри!!! — мощнейший оргазм накатывает на неё, и мир исчезает вовсе, взрывается раскаленными искрами, и Агата окончательно задыхается, захлебывается в удовольствии, а Генри ускоряется сам. Движения становятся резче, его стоны перерастают в хриплое, рваное рычание, его пальцы впиваются в её бедра, грозя оставить на нежной коже синяки, впрочем, сейчас Агата не против, ей хочется, чтобы кончил и он, хочется и самой доставить ему удовольствие. И вот и он добирается до своего пика, и он с особой алчностью насаживает её на свой член и замирает, а внутри Агаты горячо и липко.
Он отпускает её, разжимает руки, сам переворачивает её на бок, ложится рядом, смотрит в глаза, а Агате хочется уже устроиться к нему поближе и смежить веки. Впрочем, сейчас она не отказывает себе в желаемом, так и делает.
— Спасибо, — слышит она, прежде чем провалиться в дремоту окончательно. Сил ответить ему тем же, к сожалению, нет…
Доброе утро-ночь (1)
Просыпаться вечером — есть ни с чем ни сравнимое удовольствие. Хотя Генриху по пробуждению приходит мысль, что просыпаться — вообще само по себе удовольствие. Распятые не спят, распятые забываются, и даже в этом забытьи они чувствуют раскаленные прикосновения креста. Именно поэтому проснуться самостоятельно, не от особенно острого болевого спазма, ощутить под собой прохладные простыни, а рядом — теплое мерное дыхание спящей девушки — оказывается настолько приятно, что даже глаза поначалу размыкать не хочется, тем более что обонять мир тоже весьма приятно. Хотя какой там мир. Сейчас весь мир для Генриха утопает в запахе Агаты. У каждого грешника свой уникальный запах, будто кто-то на Небесах развлекается тем, что составляет букеты ароматов специально для каждого, по перечню его грехов. Чтобы демону было поинтересней жить. Запахи себе подобных демоны не любят — слишком горькие они становятся по росту кредитного счета. Горькие, тяжелые, душные. Слава богу, свой запах можно разобрать только если очень сильно принюхаться и уткнуться носом в кожу. Генрих даже не хочет представлять, чем может пахнуть от него — при его-то послужном списке.
А вот от Агаты пахнет морем, терпким, соленым, свежим морским бризом — нотки этого запаха он иногда улавливал у искренних людей, не привыкших лгать. От волос исходит аромат липового меда, впрочем это не запах, свойственный лично Агате, это благовония, которыми часто благоухают шампуни, изготовленные эйдами. И даже этот запах Агате очень подходит, Генрих подается вперед, зарывается носом в темные кудри, рассыпавшиеся по подушке. Запаха столько, что на краткий миг он даже слегка глохнет от этой сладости. Последствия настигают быстро. Голод поднимает голову — даже не в желудке, кажется, вся сущность Генриха скручивается в тугую пружину. Он столько времени не поддерживал смертную оболочку свежим куском души, а тут — такое лакомство, рядом, практически праведница. Он утыкается носом в её шею, проводит языком по нежной коже. Всего одно движение, только одно — лишь трансформировать зубы, впиться ими в тонкую кожу, пустить в её кровь свой яд… Он выпьет её энергию, а потом сбежит. Архангелов сейчас трое, они не рискнут с ним связываться, и можно особенно рьяно не охотиться, не как в прошлый раз…
Агата сонно улыбается, переворачивается с боку на бок, прижимается щекой к груди Генриха. Усилием воли, между прочим, практически титаническим, демон заставляет себя расслабиться, расширяет сузившиеся в вертикальную щель, зрачки, прикусывает кончик языка, чтобы болью заставить голод отступить.
Поддаться соблазну очень легко — он это знает, как никто. Даже работники Чистилища то и дело дорываются до греха, то и дело лгут, позволяют себе осуждать, презирать, завидовать, реже — таскают из мира смертных приглянувшиеся вещички. Один раз вкусив грех в посмертии — будешь сильнее искушаться впредь. У демонов же желание греха усилено во сто крат, доведено до чувства круглосуточного греховного голода. И самый лучший способ его утоления — поглощение энергии бессмертной души. Каждый демон может отравить чужую душу, высосав из нее некую часть силы, ослабив её настолько, насколько позволяет сила самого демона. Генрих может высосать душу Агаты досуха, возрождать в ней энергию работникам Лазарета придется не один год.
Было одно «но» — на крест Генрих возвращаться не хочет. А именно это его и ждет, и плевать, что архангелов всего трое — они его снова загонят в угол, пусть через несколько лет, но они это сделают. А потом — снова крест. Или что ему там обещал Пейтон? Ад? Место для конченных ублюдков, тех, чьи души настолько осквернены грехом, что их скрывают во мрак и пустоту, от бдительного ока Небес. И там, в холодной черноте, существуют тысячи голодных сущностей, вооруженных всем спектром демонических возможностей. И всякая норовит оторвать кусок от соседа.
Это его причина? Генрих впивается зубами в подушечку большого пальца, чтобы отрезвить себя болью еще сильнее. Серьезно? Он сейчас помышляет о том, чтобы не жрать душу Агаты только по той причине, чтобы не попасть под карательные меры?
Черт возьми, еще вчера он жарился на распятии, и в его жизни не было ровным счетом ни единого намека на иной исход. Сейчас же он свободен, благодаря молитве спящей рядом девушки. Ему должно быть стыдно от подобной неблагодарности.
Демоны стараются изжить положительные черты побыстрее. Благодарность, стыдливость, благородство, сочувствие — все это не поощряется в среде охотников на души, самый человечный всегда остается самым голодным, стоит ли удивляться, что Генрих сам по себе не не является положительным героем и считается среди тех же сестер милосердия очень неприятным типом. Так оно и есть — в конце концов, знали бы они, сколько душ им было поглощено — ненавидели и боялись бы даже сильнее. Но все же сейчас подход к жизни придется менять. В Чистилище не получится жить по понятиям демонов, здесь совершенно иные порядки.
В происходящее до сих пор удается поверить с трудом. Может, он просто получил право на забытье, после того как его крест сшиб при падении серафим? Но голод — голод, притухший на святом кресте, сейчас потихоньку шевелится в желудке. Вчера он был гораздо сильней, практически выворачивал наизнанку, после того как исчезла боль от распятия — Генрих ощутил прилив голода сполна. Но сейчас — сейчас ощущение ослабло, такой уровень дискомфорта будет возможно игнорировать. Не очень-то легко, но возможно.