Страница 12 из 82
— Я буду стараться, — обещает Генри, и Агата не удерживается от смеха — таким тоном обычно маленькая Ханни после всякой проделки обещала их матери хорошо себя вести. Кхатон, кажется, тоже улавливает схожесть, потому что глухо хмыкает в кулак, пряча улыбку.
— Ну, вот не стыдно вам смеяться, праведники? — Генри корчит скорбную мину. — Я, правда, буду стараться. И вообще, я сейчас себе напоминаю мальчишку, которого выпустили из чулана. В чулан я, разумеется, снова не хочу, да и сознательности, надеюсь, мне хватит, чтобы не нарываться. Но надежды не очень надежная штука.
В вуали ночи (3)
Кхатон надолго не задерживается, лишь спрашивает парой фраз о самочувствии Агаты, оставляя у нее стойкое ощущение, что она чего-то не понимает (а иначе почему о такой мелочи беспокоятся за один вечер два архангела сразу), а затем спокойно кивает Генри и выходит из здания.
Эрик выглядывает из-за стойки с пришибленным видом. Видит Генри и снова пытается втянуть голову в плечи.
— Дыши, пацан, я съем тебя не целиком, только ногу откушу, левую — она у тебя самая аппетитная, — зловещим тоном обещает Генри, и где-то там за стойкой раздается нервный всхлип, кажется, Эрик не понимает, что это шутка.
— Генри — первый помилованный из Исчадий, — сообщает Агата, барабаня пальцами по дереву.
— Первы-ы-ый? — тихонько стонет Эрик. — А что, еще будут?
— Не знаю, — растерянно отзывается Агата. Она действительно не думала над этим, но почему-то сейчас вдруг ей становится чрезвычайно интересно — что будет, если она помолится за кого-то еще? Сколько еще на Поле таких, как Генри, которых просто боятся отпускать? И что же конкретно нужно Небесам для того, чтобы амнистировать кого-то серьезнее бесов?
— Ты мне ключ уже дашь или нет, — Агата стучит костяшками пальцами по стойке, и Эрик начинает суетиться. Огненный клинок в его руке не гаснет — и Генри раздраженно морщится от его мельтешения перед своими глазами. Наконец Эрик перерывает самый последний из ящичков с ключиками и бросает в ладонь Агаты маленький серебристый ключик.
— Спокойной смены, Рик, — напоследок бросает Агата и вытаскивает Генри обратно на улицу. Разумеется, в здании есть лестницы, но кому они вообще нужны, если есть крылья.
— Кажется, пора прощаться, — вздыхает она, а Генри удивленно поднимает брови.
— Почему тут, а не там, — он кивает наверх, на посадочные площадки, что есть на каждом этаже, заменяя привычные в смертном мире балконы.
— А как ты туда поднимешься? — удивленно уточняет Агата. Ангельские крылья — воплощение чистой совести их носителя. Чем больше грехов её пятнает, тем тяжелей вес, ложащийся на плечи всякий раз при полетах. Многие привыкают — да что там, все привыкают, ведь крылья — основное преимущество ангелов перед демонами, у демонов их попросту нет. Существует версия, что при первом перевоплощении в демона попросту теряешь возможность пользоваться крыльями, многие строят версии по поводу того, что, мол, демоны слишком слабы, чтобы выдержать чудовищный вес собственного греха.
Генри загадочно ухмыляется, делает шаг назад, а затем прикрывает глаза.
За его спиной сгущается чернота, на краткий миг даже кажется, что у его лопаток сконцентрировалась сама ночь, но затем она приобретает форму. Форму огромных, блестящих крыльев, похожих на крылья летучей мыши. Он рисуется — он совершенно точно рисуется, потому что он с непроницаемой — такой чуждой на его лице улыбкой шагает к ней, прихватывает за талию и взмывает в воздух.
Агата взвизгнула — больше от неожиданности, чем от страха, но ей и простительно, когда ноги вдруг резко теряют опору, когда неожиданно оказывается, что тебя и землю разделяет десяток футов — в этом случае простителен страх. Она бы налупила этого негодяя, что тихонько смеется над её испугом, хоть даже ладонями по плечам, но для этого необходимо оторвать эти самые ладони от этих его чертовых плеч и повиснуть только на его руках. Нет, этот подлец её удержит, в этом нет никаких сомнений, но лишний раз поощрять подобные выходки совершенно не хочется.
— Ты издеваешься? — яростно выдыхает Агата, ловя его взгляд.
— Совсем капельку, — примиряюще шепчет Генри, — ну скажи мне, как отказаться от лишней минуты объятий?
— Мог и предупредить? — бурчит Агата, практически сразу теряя в злости. Она в принципе не особо умеет злиться, из неё ярость испаряется практически сразу. А его голос звучит нежно, сложно злиться на такое.
— Прости, птичка, — улыбается Генри своими невозможными губами, сейчас, когда она смотрит на них, у неё снова пересыхает по рту, в груди снова начинает копошиться жар.
На площадке для приземлений почти как балконе, вот только перил нет — они обычно только мешают. Генри приземляется мягко, испаряет крылья, но не двигается с места, не ослабляет объятий. Просто стоит и смотрит. Будто ждет, что именно она с ним попрощается, и это совершеннейшее свинство с его стороны — такого от неё ожидать. Она не хочет говорить это снова, теперь уже окончательно. Не хочет выбираться из его уютных, теплых объятиях, в которых чувствует себя куском масла, оказавшимся вдруг на солнцепеке — вот-вот растечется в лужицу.
Пальцы Генри нежно касаются её ушка — черт возьми, кажется, что даже если он поцелует её в затылок — у нее уже случится чувственный шок, а сейчас она тихонько втягивает в себя воздух, чуть прикрывая глаза. Как же тяжело, как же тяжело осознавать, что чем дольше она тянет — тем неумолимей становится необходимость сказать ужасные слова «До завтра»…
— Может, предложишь мне чаю? — Генри говорит эти слова с настолько хитрым выражением лица, что кажется, что он предложил как минимум план по свержению английской королевы.
Чай — это хорошая идея. И почему она собственно не пришла ей самой? Наверное, потому что у нее в голове сейчас такие сквозняки, что мысли не рискуют выбраться из своих уютных домиков. А все его руки… И губы… И подбородок… Короче говоря, это все он виноват, да.
Тем не менее Агата смущенно краснеет, улыбается — даже чересчур радостно, спешно бросается к своей двери, возится с ключами. Светоч под потолком зажигается, стоит только ей войти в комнату. Генри чуть морщится, входя за ней, так же, как и она, оставляет ботинки у двери, оглядывается.
— Ничего себе… — присвистывает он.
За семь лет в Чистилище Агата извела столько бумаги и холстов, что даже жаль ресурса великих эйд, которые обеспечивают своими возможностями грешникам доступ к желаемому.
В её квартирке собрано не все, лишь около трети, часть портретов рассосалась по их оригиналам, часть — была признана недостойной хранения и сожжена. Но тем не менее даже оставшегося объема рисунков достаточно, чтобы впечатлиться. Картин на стенах мало — большинство просто лежат (и валяются) на полу, приставленные к стенам, ножкам стола, спинке кровати. Почетного места на стенах удостоились лишь пять штук пейзажей, да один лишь портрет, который Агата водрузила напротив кровати. Просто потому что этот портрет ей действительно был нужен.
— Дочь? — осторожно спрашивает Генри, глядя на маленькую девочку в желтом платье в белый горошек, что тянется пальцами к столу, пытаясь стащить с него конфету.
— Сестра, — отзывается Агата и убегает в соседнюю комнату за чашками. Когда она возвращается — Генри стоит у ее рабочего стола и сунув руки в карманы, будто подчеркивая, что он ничего не трогает, смотрит на незаконченный эскиз.
— Извини, — Агата торопливо собирает со стола карандаши и утягивает из-под носа Генри изучаемый им лист, — он не закончен.
— Ты рисовала меня? — недоверчиво спрашивает Генри, поднимая взгляд на Агату, и она вновь (в который раз за этот вечер?) заливается краской.
— У тебя лицо… очень выразительное, было сложно удержаться, — Агата не то чтобы робеет, просто не любит показывать портреты до их готовности. В Чистилище ко многим вещам начинаешь относиться легче, поэтому нет ничего страшного что он видит.
Генри выглядит опешившим и, кажется, впервые за вечер теряет контроль над ситуацией.