Аппассионата. Бетховен

Мальчик уже бежал через площадь и спустя несколько минут стоял рядом с ними у окна.

— Что ты здесь делаешь, дядюшка Людвиг?

Бетховен неодобрительно посмотрел на него.

— А почему ты без разрешения вошёл в мою квартиру?

— В твою квартиру?

— Да, с твоего позволения она временно принадлежит мне.

— Дядюшка Людвиг! — Герхард схватил его за руку.

— Что ты хочешь?

— Смотри, папа уже узнал, что ты здесь.

Член Придворного Военного совета фон Бройнинг стоял у окна и приветствовал их. Позолоченные лацканы его мундира весело сверкали на солнце.

— А почему он надел парадный мундир, Пуговица? Какой сегодня праздник?

— Откуда я знаю! — Герхард пренебрежительно скривил губы и тут же зашевелил ими, старательно произнося каждый слог:— То ли родился, то ли умер кто-то из покойных императоров Австрии. Но вообще-то он надел его в честь тебя, дядюшка Людвиг. Пойдём, пойдём скорее к нам.

Член Придворного Военного совета уже ждал их у дверей своей квартиры. Завидев Бетховена, он тихо сказал:

— Ну, наконец-то ты, старый глупец, нашёл дорогу к нам.

— А может, я действительно глупец? — поспешно согласился Бетховен. — Ладно, давай забудем о прошлых ошибках.

Когда-то между ними возникло отчуждение и даже вражда, поскольку Бройнинг отказался вместе с Бетховеном стать опекуном Карла.

Заслышав за спиной быстрые шаги, Бройнинг обернулся и поспешил сообщить жене:

— Блудный сын вернулся. Надеюсь, ты подашь ему руку.

— Обе руки! — поощряюще улыбнулась госпожа Констанция.

Девочка рядом с ней робко присела с поклоном. Герхард с неожиданной злостью дёрнул её за плечо.

— Ах ты грубиян! — возмутилась госпожа Констанция.

— Что с ним? — удивился Бетховен.

— Он не хочет никому тебя уступать, даже своей сестре Марии, — ответил за жену Бройнинг. — И запомни, Людвиг, наш дом — это твой дом.

Потребовалось довольно много беспокойных дней для того, чтобы соответствующим образом обставить квартиру.

Она состояла из трёх комнат и кухни. Сразу же при входе в гостиную бросался в глаза висевший на почётном месте портрет маслом покойного капельмейстера придворной капеллы Людвига ван Бетховена. Теперь с ним можно было, как когда-то в детстве, разговаривать.

— Дорогой, я вижу, вы недовольны вашим внуком, иначе бы не смотрели на него так хмуро. Что же вызывает у вас недовольство? «Героическая симфония»? А может, скрипичный концерт? Или то обстоятельство, что я, в отличие от вас, так и остался никем? Жаль, жаль, а ведь мог, наверное, стать капельмейстером придворной капеллы. Вот, я вижу, вы уже улыбаетесь.

В спальне висела картина Малера, и повсюду были разбросаны кипы нот, а в третьей комнате стояли два фортепьяно, одно из которых подарил Бетховену Брэдвуд, другое же одолжил граф. Между окнами был установлен стеллаж для книг.

Бетховен, чувствуя себя теперь настоящим владельцем квартиры, с гордостью показывал Стефану фон Бройнингу своё жилище.

— Что тебе сразу же бросилось в глаза, Стефан?

— Не знаю почему, — член Придворного Военного совета неуверенно огляделся, — но что-то здесь напоминает вашу квартиру в Бонне.

— У тебя по-прежнему орлиный взор, Стефан, — лукаво прищурился Бетховен, выставив указательный палец. — Помню, как легко ты высматривал в соседних садах спелые яблоки и груши, которые мы потом... Да, Бонн. Я никак не могу забыть его. Мне очень не хватает прекрасной дедушкиной мебели. А ещё мне не хватает денег. Ох уж эти мои жалкие гонорары. Но, слава Богу, Стефан, твоя жена согласилась вести моё хозяйство. Очень мило с её стороны.

— Тут можешь быть спокоен.

— А мы будем общаться, как когда-то в Бонне. Знаешь, твой зять Франц Вегелер и твоя сестра Элеонора прислали мне письма. Порой мне кажется...

Бройнинг замер в ожидании.

— ...что жизнь подходит к концу, потому что... понимаешь, Стефан, возвращаются юность и детство.

Тон, каким были сказаны эти слова, несколько встревожил Бройнинга, и он поспешил заявить внушительным басом:

— Не говори так! Вспомни лучше о своей Десятой симфонии.

— Да я никогда не забываю о ней. Знаешь, что в Бонне мальчишки кричали мне вслед?

— Ты об этих дураках?

— Не в этом дело, Стефан. Они кричали «Шпаниоль»! Когда я здесь как-то вышел из дома, то увидел свой портрет, нарисованный на тротуаре. Они знали, что я не услышу, если мне кричать вслед, и потому нарисовали мелом и цветными грифелями карикатуру на меня. Разумеется, на детей обижаться не стоит.

— Герхард обижается.

— Да, Ариэль из-за меня дерётся с ними. Но знаешь... Как я был в Бонне никем, так таким же и здесь остался.

— Над чем ты сейчас работаешь, Людвиг?

— Над квартетами для князя Голицына[130] и над большой фугой, но до конца ещё далеко. Впрочем, Голицын принадлежит к числу высокородных мерзавцев, и я далеко не сразу разгадал его. Он устроил в Петербурге премьеру «Missa solemnis», потом написал мне, и я, глупец, ещё выучил его слова наизусть и радовался им, как школьник хорошей отметке: «Можно сказать, ваш гений предвосхитил столетия, и, может быть, ещё недостаточно просвещённых слушателей, способных по достоинству оценить всю красоту вашей музыки. Но потомки воздадут вам должное, а их признание дорого стоит».

— Да, и поэтому?..

— Да нет, просто этот высокородный прохвост своим пророчеством хотел добиться совершенно иных целей. Сладкие речи взамен гонорара. Я убеждён, что он мне даже геллера не заплатит.

— Зачем же ты пишешь для него?

— Да будь он императором, я всё равно бы писал не для него. Впрочем, тебе известно мнение Шиндлера о моих квартетах? Он ведь считается одним из самых преданных моих почитателей.

— Шиндлера?

— Я цитирую: «Если ранее композитор сочинял, подчиняясь исключительно велению своего духа, то теперь в его творчестве всё большее место занимает рефлексия. Кроме того, он стал слишком мелочно-расчётлив. Меркантильные соображения...» И так далее. — Бетховен раздражённо дёрнул головой так, будто туда попала пуля. — Это он намекает на мои доходы, полученные за исполнение квартетов в аристократическом кафе на Пратере, где посетители, правда, наслаждаются не столько музыкой, сколько горячим шоколадом, кофе, тортами и взбитыми сливками. Нет, венцы правы.

— В чём?

— Когда они с издёвкой заявляют: «Бетховен теперь даёт концерты в ореховой скорлупке. Там ему с ними и место».

Неужели уже прошла весна? Если верить календарю, на дворе и впрямь конец июля 1826 года. Бетховен наконец решился хоть несколько недель провести в своём любимом Бадене.

Госпожа Констанция приказала накрыть стол к ужину. В этот день опять в их семье отдали предпочтение рыбным блюдам.

Из-за яркого солнечного света широкая площадь между «Красным домом» и «Домом Чёрных испанцев» казалась вымощенной золотыми камнями. Бетховен отошёл от окна и, вращая в пальцах бокал, полушутя-полусерьёзно произнёс:

— Этот осёл критик из лейпцигской «Всеобщей музыкальной газеты» остался верен себе. Первую, третью и пятую части квартета он охарактеризовал как «мрачные и мистические», а во второй и четвёртой уловил «склонность к издевательству над зрителем и к шумовым эффектам».

— Но насколько мне известно, рецензент сказал о тебе несколько добрых слов. — Бройнинг хлопнул друга по плечу и сел, опустив на колени переплетённые пальцы.

— Совершенно верно. Вот они: «Может быть, наступят времена, когда то, что на первый взгляд кажется нам мутным и расплывчатым, обретёт чёткие и правильные формы». Знаешь, Стефан, это напоминает мне утешительные проповеди о царстве небесном, откуда ещё никто ни разу даже весточку не прислал.

Госпожа предостерегающе вскинула руку. Детям не следовало слушать таких речей, но сейчас они были слишком увлечены игрой.

— Вообще-то твоя фуга... — Бройнинг помедлил, подбирая подходящие слова. — Я твой друг и прямо скажу тебе...

130

Голицын Александр Николаевич (1773—1844) — князь, государственный деятель, близкий к Александру I, с 1803 г. обер-прокурор Синода, в 1817—1824 гг. министр народного просвещения и духовных дел.