Аппассионата. Бетховен

Так, вроде бы это кладбище Святого Марксера? Верно. Эдакая общая могила, куда без разбору бросали бедняков и тех, чьи имена так и не удалось установить. Может быть, его когда-нибудь тоже похоронят здесь.

А чья это тёмная спина вдруг показалась во мраке? Неужели это он? Прекрасно, сейчас я обращусь к нему с речью.

— Извините, пожалуйста. — Он вежливо поклонился. — Я ещё в Бонне твёрдо решил по прибытии в Вену первым делом нанести визит именно сюда, но, сами понимаете, постоянно что-то мешало. Правда, сейчас не слишком удобное время, но мы творцы... — Он смешался, понимая, что нужно сразу поправиться и не ставить себя с ним на одну доску. — Разумеется, мне далеко до вашего гения, вы написали «Волшебную флейту» и «Симфонию Юпитера», а я пока ещё не отважился даже приступить к созданию симфонии. А ещё вы написали концерт для скрипки ля мажор, мне его играл мой кузен и прекрасный скрипач Франц Ровантини. Неужели в Зальцбурге вы и впрямь ели за одним столом с прислугой? Извините, это действительно вы, а это действительно ваша могила? — Он снова поклонился. — Впрочем, меня зовут Людвиг ван Бетховен, и я имел счастье познакомиться с вами во время тогдашнего короткого визита в Вену, но вы, конечно, не запомнили моё имя. И конечно, вы знаете господина Йозефа Гайдна лучше и дольше, чем я. Не хотелось бы говорить о нём плохо, но скажите, как по-вашему, он способен на зависть? Прошу прощения, я, разумеется, не вправе задавать столь бестактные вопросы. И вообще не должен вас ни о чём спрашивать. Ибо вы — гений солнца, а кто я? И уж если быть до конца объективным по отношению к себе, то я назвал бы себя гением тьмы или печали. А всему виной тяжёлое детство, уродливая внешность и многое другое. Но я не хочу докучать вам перечислением моих бед. Естественно, я также стремлюсь к солнцу и прошу вас поверить мне. Я вообще немножко сумасшедший, иначе я не прибежал бы посреди ночи на вашу могилу за советом. Но может быть, это всё-таки не ваша могила? Увы, никто не знает, где покоится ваше тело. Ну всё, всё, не хочу вам больше надоедать. Нужно всё-таки хоть какую-то гордость иметь.

Он вслушался в темноту, и вдруг к мерному постукиванию капель о землю примешались ещё какие-то, похожие на голоса звуки. Тогда он стремительно бросился прочь мимо статуи ангела с влажно поблескивающими в темноте позолоченными крыльями.

В городе призраков спугнули тускло освещённые окна домов. Но благая весть, посылаемая этим светом из людских жилищ, не только не доходила до Людвига, но, напротив, превращала его в ещё большего изгоя.

Какими же неверными и ненадёжными оказались они все... Даже княгиня предала своего рыцаря.

Перед Дворцом правосудия горели факелы, бросая дымные отсветы на портупеи, треуголки и обнажённые шпаги полицейских, а также на бесформенные шляпы щёголей и чепчики их хихикающих подружек. Интересно, что побудило их в столь поздний час торчать у позорного столба?

На сколоченном из неотёсанных досок помосте стояли два якобинца с табличками на груди. Позади в нише возвышалась каменная статуя Фемиды с мечом в правой руке и повязкой на глазах. Тем не менее она была очень похожа на рыночную торговку.

Людвиг уже видел обоих мятежников днём, но сейчас, когда пламя факелов то ярко вспыхивало, то едва не угасало, это зрелище производило особенно жуткое впечатление.

Они оба промокли насквозь, волосы прилипли ко лбу. Порой их гигантские тени ложились на Дворец правосудия с его высокими узкими окнами. Затем всё обретало прежние очертания, и они вновь оказывались обычными людьми. Юношу уже шатало от усталости, старик же казался ещё более неподвижным, чем статуя за его спиной. Голова его была повёрнута так, словно он вслушивался в темноту переулка. Неужели он пытался уловить в ней чеканную поступь батальонов, марширующих под доносившиеся из-за реки звуки «Марсельезы»? Но ведь здесь не было ни широкой реки, ни отблеска бивачных костров в её бурных водах.

Грохот почтовой кареты заставил Людвига отвлечься от воспоминаний о Бонне с его церквами, где он играл на органе, и последнем пристанище отца и матери.

Их семья распалась самым отвратительным образом. Мать умерла от чахотки, но ещё раньше нечто похожее на медленно действующий яд полностью испортило их отношения. Почему? Он и сам толком не знал. Может быть, он сильно изменился, и мать перестала понимать его. Что же касается отца, то в Бонне его за беспробудное пьянство лишили родительских прав. После его смерти курфюрст, поглаживая свои отвислые, как у бульдога, щёки, меланхолично сказал: «Какая потеря для акцизов на водку».

Облегчённо вздохнуть и хоть немного забыться он мог тогда только в доме Бройнингов. Ибо там бывал также коаудитор курфюрста молодой граф Вальдштейн, слывший большим ценителем не только музыки, но и вообще изящных искусств. Такого рода увлечения побудили обывателей, боявшихся всего на свете, шёпотом обвинять его в легкомыслии, могущем повлечь за собой весьма серьёзные последствия.

Людвигу же неожиданный взлёт Вальдштейна принёс только благо. Он получил возможность впервые посетить Вену. Правда, тогда ему пришлось срочно вернуться назад — к смертному одру матери — и сразу же окунуться во всю эту домашнюю грязь.

Но разве так хорошо запомнившаяся вторая поездка в Вену не была чистейшей воды авантюрой? Получивший отпуск за свой счёт придворный музыкант отправился туда, оставив братьев на попечение господина Риза, у которого он взял ещё несколько уроков игры на скрипке. Без особой пользы, правда, но это уже выяснилось, когда он в восстановленном здании Национального театра какое-то время изрядно помучился с альтом.

В Национальном театре ставили оперы и драмы, но, как стало понятно чуть позже, самый грандиозный спектакль был устроен во Франции.

Ох уж этот Евлогий Шнайдер, которого курфюрст пригласил преподавать художественную литературу во вновь открывшийся Боннский университет, хотя этот бывший монах-францисканец из Вюрцбурга прямо-таки воплощал собой ненавистное вольнодумство! Но у монсеньора были свои основания для такого, на первый взгляд странного поступка. Подобно своему покойному брату императору Австрии Йозефу, он хотел с помощью кое-каких послаблений отвести от своих владений угрозу надвигавшегося на них французского исполина.

Людвиг, естественно, также записался на лекции Шнайдера и порой даже появлялся в аудитории в парадном придворном платье. И если у Христиана Готтлиба Нефе он учился музыке, то Евлогий Шнайдер воспитывал в нём бунтарство во имя прав человека.

Некто Руже де Лиль написал для отправленной на борьбу с войсками интервентов и отрядами княжеских наёмников Рейнской армии гимн[31], под звуки которого добровольцы из Марселя вступили в Париж и были встречены ликующими криками толпы.

Профессор пропел ему тогда эту песню:

В каждой её строке звучал гнев, упорство и готовность умереть за свободу.

Уже позже он вновь услышал эту песню в ту памятную ночь, когда на другом берегу Рейна бивачные костры сверкали в ночи, словно звёзды...

Почтовой карете, в которой ехал Людвиг, пришлось сделать крюк, чтобы добраться до ближайшей переправы через Рейн. Кучер старался беречь лошадей, колёса жалобно поскрипывали, и лишь в Кобленце карета вдруг во весь опор понеслась по трапу речного судна.

Ожидания выставленного в Вене у позорного столба мятежника наверняка окажутся оправданными. Добровольцы из Марселя в один прекрасный день войдут в Вену. Уже пал Тулон — легендарная крепость, построенная не менее легендарным Вобаном и считавшаяся неприступной. Однако её ухитрился взять штурмом некий французский офицер. Из газетных сообщений следовало, что имя его — Наполеон Бонапарт, что он невысокого роста и что ему только двадцать четыре года. Всего на год старше Людвига. Далее газеты писали, что Конвент вот-вот присвоит ему звание генерала.

31

...Руже де Лиль написал... гимн... — Патриотическая песня, ставшая позже национальным гимном Франции, была сочинена в 1792 г. офицером Руже де Лилем для Рейнской армии. Она так и называлась Военной песней Рейнской армии. Первыми её узнали и исполнили марсельцы, отсюда её новое название «Марсельеза».

32

Вперёд, вперёд, сыны отчизны!

Для нас день славы настаёт... (фр.).