Аппассионата. Бетховен

— Что тебе нужно?

— До... достопочтенный придворный музыкант Франц Ровантини...

— А мне плевать на все чины и звания. — В голосе горбуна отчётливо прозвучало нарастающее раздражение. — Я сам являюсь придворным органистом, а толку-то что? Как тебя зовут?

— Людвиг ван Бетховен, — пролепетал мальчик.

— Ясно. И ты хочешь научиться играть на органе? А руки у тебя подходящие?

— Нет... — Людвиг сглотнул засевший в горле тугой ком.

— Откуда ты знаешь?

— Так все говорят... Они даже для игры на рояле не годятся.

— А ну-ка покажи мне их.

Горбун нежно — насколько он, конечно, мог — взял его пальцы и тихо присвистнул сквозь зубы:

— Ну надо же. Хоть иногда мой лапы. В остальном же они у тебя довольно короткие и квадратные. Но кто сказал, что у музыканта не может быть таких рук?

— Все так говорят, — горестно выдохнул Людвиг.

— Тогда скажи им всем, что они полные идиоты. Ты хоть раз в жизни играл на органе?

— В церкви францисканцев.

— Значит, на писклявом органе. — Он вперил в мальчика пронизывающий взгляд. — А теперь скажи — только не лги! — ты уже сочинял музыку для органа?

— Нет... то есть совсем маленькую пьесу. — Людвиг облизнул пересохшие губы.

— А это не важно. — Нефе кое-как сполз со скамьи. — А ну-ка сыграй мне её.

Людвиг покорно залез на скамью. Конечно, он сейчас не найдёт педаль...

Горбун застыл рядом с закрытыми глазами. Через несколько минут он открыл и закричал:

— Хорошо! А теперь я кое-что исполню, чтобы проверить твой музыкальный вкус... Ну как?

— Великолепно...

— Что? — Горбун пристально посмотрел на него. — Такое же дерьмо. Это моя композиция. А теперь послушай фантазию соль минор и фугу Иоганна Себастьяна Баха.

Именно о них ему когда-то рассказывал дед. Для сравнения он использовал пример разбушевавшегося моря, волны которого, постепенно переставая вздыматься, становились как бы прозрачными, и в них плясали солнечные лучи. Он вдруг почувствовал, что дед стоит рядом, и услышал его слова: «Настал великий миг, Людвиг! Сейчас ты увидишь и услышишь такое, что тебе небо с овчинку покажется».

Горбун закатил глаза, взгляд его затуманился, словно он навсегда прощался с миром, и в зеркале над органом отразилось его искажённое муками творчества, как бы превратившееся в маску лицо. Тут зазвучала музыка.

Людвиг очнулся, услышав оклик горбуна, и с трудом оторвал от ограждения онемевшие пальцы. Нефе хитро ухмыльнулся:

— Вот это я назвал бы хорошей пьесой для органа. Или у тебя другое мнение?

Мальчик ничего не ответил, и горбун тихо рассмеялся:

— Здорово тебя проняло. Но теперь ты хотя бы из вежливости должен меня поблагодарить.

— Покорнейше благодарю. — Людвиг чуть наклонил голову. Он стиснул зубы, чтобы не расплакаться, ибо прекрасно понимал, что теперь его мечтаниям уж точно не суждено сбыться.

— Куда ты?

— Большое спасибо, но я больше не хочу...

— Что? Не хочешь учиться играть на органе?

— Нет.

— Вот это разумный вывод. А как насчёт сочинения музыки?

— Этим я тоже не буду больше заниматься. — Губы мальчика дрогнули.

— Отлично. — Нефе по-паучьи залез на скамью. — А ну-ка иди сюда. Ты что, не понял? Иди сюда ко мне. Через четыре, ну пять лет ты сможешь так же исполнить эту фантазию вместе с фугой. А о композиторском искусстве мы, возможно, поговорим позднее. И заруби себе на носу: с этого дня ты каждые вторник и пятницу будешь приходить сюда. Не вздумай опаздывать и каждый раз тщательно мой руки. А сейчас воспользуюсь случаем и дам тебе первый урок.

Он помолчал и, сверкнув глазами, добавил:

— Я очень боюсь за тебя, мой мальчик. Подозреваю, что у тебя задатки настоящего музыканта. Для тебя это ничем хорошим не кончится, но от судьбы не уйдёшь. Как твоё имя?

— Людвиг ван Бетховен.

В отличие от других дней, предшествовавших дню рождения монсеньора, на этот раз, ко всему прочему, должно было состояться торжественное открытие Национального театра.

Улицы в Бонне были роскошно иллюминированы. За окнами рядами стояли горящие свечи, а некоторые лавки особенно привлекали зевак, толпами бродящих по улицам. В витринах кондитерских были выставлены торты, в центре которых возвышались сахарные посохи и кренделя с причудливо переплетёнными буквами М и Ф — инициалами курфюрста.

— Смотри, дядюшка Франц, вон там в лавке бюст из топлёного сала.

— Желание подольстить воистину безгранично. Но кареты уже подъезжают. Давай вперёд! Ты ползёшь, как гусеница, Людвиг.

Экипажи с грохотом подкатывали к освещённым светом канделябров воротам замка и входу в Национальный театр. Из них выходили кавалеры, снимали шляпы с широкими полями и из кружевной пены протягивали руки дамам, медленно поднимавшимся с мягких сидений и осторожно ставящим на подножки ноги в парчовых туфлях.

Урождённые дворяне и те, кто приобрели дворянские титулы за деньги, сегодня пользовались особой милостью. Шуршали шелка, в ноздри били смешанные с запахом жасмина ароматы духов, шелестели веера и сверкали бриллианты.

Парадный придворный костюм позволил Ровантини пройти на сцену. Один из лакеев хотел задержать Людвига, но дядюшка Франц, в отличие от отца, не привык, чтобы с ним так обращались.

— Мальчик должен будет нести мою скрипку, — небрежно бросил он.

Когда монсеньор — маленький невзрачный человек с яркой княжеской звездой на груди — вошёл в свою ложу, зрители тут же встали. Он покровительственно кивнул им, медленно сел и жестом предложил всем сделать то же самое.

Дамы с высокомерным кукольным лицом сегодня рядом с ним не было. Монсеньор сидел в ложе один, а за его креслом стоял граф Бельдербуш.

Тут на сцене засверкали огни, занавес таинственно расколыхался, и начался праздник в честь предстоящего дня рождения монсеньора, о котором завтра возвестит пушечный залп.

Занавес медленно отъехал в сторону, открывая декорации, изображающие сельскую местность в сказочной стране. Розалия, дочь старика Линдора, сидела на скамье и плела венки. Отец принёс ей дар муз — флейту, которую она хотела вернуть им сегодня. Эраст занимался приготовлениями к этому жертвоприношению. Линдор обручил его со своей дочерью. Народ громко запел. Появилась богиня Минерва и торжественно возвестила:

— Неделю продлятся эти счастливые времена. Многочисленные напасти ожидают также муз, и они, беззащитные и презираемые всеми, будут блуждать по стране...»

Тут голос мадам Гросман — слишком полной для роли Минервы — зазвучал:

— Так слушайте же! Но там, где Рейн течёт между скал, государь приютит их, окажет покровительство творцам искусства и сделает свой замок их обителью. И завтра настанет день, когда судьба подарит его миру.

— Но ведь он уже сидит в ложе и играет в трик-трак, — недоумённо прошептал Людвиг.

— Молчи, дурачок. — Ровантини слегка ущипнул его. — Это очень древнее пророчество. Но зато барон фон Хаген уж точно станет тайным надворным советником. Но смотри, смотри!..

На сцене маленький алтарь в роще вдруг превратился в роскошный, увенчанный пирамидой храм, украшенный фигурами, аллегорически изображающими княжеские добродетели. Мадам Гросман продолжила свою партию:

— Дивитесь! В этом храме вам надлежит, почтением преисполнившись к богам, им жертву принести и слушать, что вам они в дальнейшем возвестят, а я вернусь на небеса.

Это она сделала, попросту уйдя со сцены. Её место заняла муза Евтерпа, которая показала на верхушку пирамиды.

— Вы видите богов посланца? Он грядущий гений. Явись же!..

Людвиг даже скрючился от боли, когда Ровантини вдруг изо всех сил вцепился в его плечо. На вершине пирамиды появилась исполняющая роль грядущего гения изящная Фридерика Флиттнер, одетая мальчиком и похожая на беззаботно парящую в небе птичку. В левой руке она держала золочёный лавровый венок. Стоило ей чуть коснуться пирамиды, как загремели литавры, зазвучали фанфары, перед храмом раскрылся люк, и из него показался бюст курфюрста.