Лабиринты свободы

— Нет, господин, ещё не вернулся, — смущённо ответил Шарль, и Питер взволнованно посмотрел в окно. На дворе опять начал моросить дождь, и от неприятного ощущения сырости и осеннего холода Питер поёжился и опять обратился к Шарлю:

— Не случилось бы чего с ним, — сказал он, стараясь не выдавать нарастающего волнения. — Может, послать кого-нибудь ему навстречу?

— Я уже сказал конюху, чтобы он запрягал лошадь, — ответил догадливый слуга.

Но никого посылать не понадобилось, так как входная дверь отворилась, и вместе с утренним туманом в дом вошёл «пропавший» генерал.

— Ну наконец-то, — раскинув широко руки, загрохотал радостно хозяин дома. — А мы уже с Шарлем гадаем, не уехал ли ты в Париж? — попытался пошутить бывший полковник швейцарской гвардии.

— Не дождётесь, — в тон ему ответил Костюшко. — Я ещё не так сильно надоел вам, чтобы так быстро уезжать. Ещё лет десять придётся потерпеть старика, — пытаясь казаться жизнерадостным, добавил он, но сильно закашлялся и, не раздеваясь, рухнул в кресло.

Услышав шум взволнованных голосов, из своей комнаты появилась Таддеи и тут же составила компанию Шарлю, который стаскивал с Костюшко мокрый плащ и сырой генеральский мундир.

— Ну разве можно так долго ездить на лошади в такую погоду, — выговаривала она своему крёстному, серьёзно беспокоясь о его здоровье.

— Ничего, ничего, — пытался ещё шутить Костюшко. — Яще польска не згинела, — почему-то проговорил он на польском языке строчку из марша польских легионеров, пока его одевали в тёплый домашний халат и поили горячим чаем.

Но все усилия по восстановлению бодрого состояния генерала и предупреждения наступления простуды оказались запоздалыми и тщетными. В тот же вечер у Костюшко поднялась температура, и в наступившей горячке он начал бредить.

Прибывший в такой известный дом лекарь пытался давать ему пить какие-то микстуры, делал кровопускание, но жар не спадал. Так прошёл целый день, а вечером всё семейство Цельтнеров собралось в большой гостиной, в волнении ожидая, когда лекарь сообщит, что больному стало лучше. Прошло ещё несколько часов, но лекарь выходил из комнаты Костюшко только лишь для того, чтобы выпить чашку бодрящего кофе с марципаном, а после этого вновь возвращался к больному.

И если мужчины старались казаться спокойными, то Таддеи в сильном волнении ходила всё время по дому в ожидании, что её крёстному станет лучше.

— Не волнуйся, всё будет хорошо, — настойчиво пытался успокоить племянницу Франц, который и сам переживал, что ничем не может помочь больному.

«Всё будет хорошо, всё будет хорошо…» — повторял он про себя, хотя надежды на выздоровление, судя по виду обеспокоенного лекаря, было, по-видимому, мало.

— Да, всё будет хорошо, — ободряюще поддержал брата Питер. — Тадеуш — сильный человек... Он не может, он просто не имеет права долго болеть... Он...

Неожиданно двери в комнату Костюшко отворились, и лекарь взволнованным голосом позвал всех из гостиной в комнату больного:

— Быстрее... Идите к нему... Он всех зовёт к себе.

Таддеи, а за ней все остальные побежали на зов, словно боялись упустить что-то очень важное, не услышать или не увидеть.

В полутёмной комнате, освещённой тремя свечками, лежал в своей постели Тадеуш Бонавентура Костюшко, боевой генерал двух государств, который в течение жизни успел удостоиться внимания нескольких европейских монархов. Но в глазах всех присутствующих в этот момент в небольшой комнате он был просто дорогим и близким им человеком.

Костюшко осмысленным взглядом оглядел всех стоящих возле его постели людей. Пытаясь улыбнуться, он приподнял голову, но из-за слабости опять опустил её на подушку. Его губы начали двигаться, и все услышали его последние слова, произнесённые на этом свете:

— Я рад, что вижу вас всех здесь... Спасибо вам, что вы... — больной закашлялся и речь его прервалась.

Через некоторое время, когда кашель прекратился, Костюшко посмотрел на Питера.

— Питер, моё завещание... Мы невольны в своих поступках, но иногда... — попытался ещё что-то осмысленное сказать Тадеуш Костюшко, но не успел.

Взгляд его вдруг остановился, он судорожно два раза вздохнул, и зрачки закатились вверх под веки. Последний медленный выдох, и душа этого удивительного человека навсегда покинула его тело.

XXV

 осенний дождливый вечер у крыльца поместья княгини Любомирской остановилась карета, из которой вышел мужчина лет сорока. Он быстро поднялся на крыльцо и дёрнул за колокольчик, вызывая кого-нибудь из слуг. Через минуту гость вошёл в просторную гостиную, а ему навстречу уже спешила в уютном домашнем платье сама хозяйка дома, княгиня Людовика Любомирская.

— Ну, здравствуй! — обнимая сына, радостно произнесла княгиня. — Какими судьбами ты к нам заблудился? Хоть бы предупредил, что приедешь...

Её старший сын, князь Генрих Людвиг Любомирский, был женат на Терезе Чарторыской и уже стал отцом троих детей. Он увлечённо собирал старинные книги, коллекционировал архивы и различные «древности», обожал свою Терезу и служил в Департаменте иностранных дел Царства Польского. По роду деятельности Генрих часто бывал в разъездах и иногда неделями не появлялся дома, а тем более у родителей. И вдруг такой неожиданный визит.

— Да я и сам не думал, что окажусь в ваших краях, — ответил сын, согреваясь у горящего камина после долгой дороги в ненастную погоду. — Меня срочно направили в Санкт-Петербург по службе, вот я и решил по пути навестить тебя.

— И правильно сделал, — одобрила такое решение княгиня. — Поспишь, отдохнёшь, а завтра утром поедешь дальше. А пока пойду распоряжусь, чтобы накрыли на стол.

Княгиня ушла давать указания слугам, а Генрих с грустью посмотрел ей вслед.

«Постарела мать, постарела...» — подумал он, глядя на огонь в камине. В последний раз Генрих был в этом доме в июле 1817 года, когда приезжал на похороны отца. А сегодня он привёз опять нерадостные для матери вести.

Ни для кого в этом доме не была секретом история попытки похищения Людовики Сосновской, ставшей впоследствии княгиней Любомирской, молодым польским офицером Тадеушем Костюшко. Не было тайной и то, с какой теплотой она до сих пор относилась к тому, кого в молодости искренне любила и с кем готова была бежать хоть на край света. Однако судьба сделала крутой поворот, и каждый из них пошёл далее по жизни самостоятельно, лишь изредка получая известия друг о друге. Но в душе постаревшей княгини до сих пор остались ностальгические воспоминания о тех чувствах первой любви, которые переживает в своей жизни каждый нормальный человек.

Генрих понимал, что он должен сказать матери о смерти того, кто до сих пор был ей дорог. Людовика знала, что Костюшко жил в Швейцарии, и даже собиралась предложить мужу как-нибудь посетить эту горную страну. В её душе ещё теплилась слабая надежда на очередное чудо: вдруг она во время путешествия в каком-нибудь городке встретит Его.

Однако время безвозвратно уходило, а она так и не осмелилась предложить супругу организовать эту поездку. А теперь не стало и Иосифа... После недавней смерти мужа она стала затворницей, редко выезжала в Варшаву и часто допоздна засиживалась в библиотеке. Там она сочиняла романы или читала произведения иных авторов, мысленно погружаясь в чужую жизнь и переживая за судьбы книжных героев.

— Как ты похудел и осунулся, сынок, — ласково и с какой-то грустью проговорила она, внимательно разглядывая его лицо, когда они ужинали в таком тесном семейном кругу.

Генрих низко склонил голову перед матерью и поцеловал ей руку продолжительным поцелуем. Он нежно любил мать, которая в далёком детстве пела ему колыбельные песни, не доверяя проявление этой материнской заботы нянькам и мамкам.

В конце ужина после воспоминаний о смешных историях из его детства, после обсуждения последних светских сплетен и новостей о сёстрах, когда Генрих уже собрался уйти в свою спальню, княгиня вдруг осторожно взяла его за руку. Видимо, она что-то почувствовала, заметив некоторую скованность в разговоре с сыном.