Ворота Сурожского моря

Космята с Дароней запрыгнули в телегу одновременно. Следом молчком сиганули Пешка и старший Лукин. И только Борзята, приседая на оставленный ему краешек, догадался поинтересоваться:

– А как же мы не поемши?

Муратко усмехнулся, арапник[50] звучно щелкнул в воздухе. Лошади, опасливо косясь на зажатый в кулачище возницы кнут, потрусили упругой рысью. Ворота распахнулись, и двойка вытянулась на пыльный шлях, теряющийся в залитой солнцем степи. Парни, теснясь на телеге, запрыгали в такт движению.

По дороге обсуждали нежданное счастье. Лошадь для казака – второе «я». Татарчонок размечтался о вороном жеребце, с высоким крупом и бешеными глазами. «Уж я его укорочу», – потирал он маленькие, почти коричневые ладошки. Космята считал, что лучше послушной и спокойной кобылы в бою быть не может. Дароня тоже хотел лошадь, «резвую и умную, чтобы всему научить». Валуй всю дорогу помалкивал, а Борзята, мечтательно закатывая глаза, рассуждал о сером в яблоках дончаке, что «любого турку на обед проглотит и не подавится». Лошадки неспешно трусили, помахивая нестрижеными хвостами. Муратко, изредка шевеля слабыми вожжами, уклончиво отвечал на расспросы. Валуй, вспомнив о «двойной» фамилии атамана, повернулся к Муратко.

– Слышь, Рынгач. А чего это вы давеча атамана Ивановым назвали, а вам ответили про какого-то Татаринова?

Тот неохотно покосился на Лукина:

– Его малым татары увезли. Родителей пришибли, а его забрали. Лет поболе десятка назад. Вырос при мурзе в Крыму. Обрезали его даже. Все стерпел. С его сыном вместе в салки играли. Те думали, Михайло уже татарином стал. В набег парня взяли, а он ночью сынка мурзовского прирезал да к нашим на Дон убег. Потом признался, что все время, что там рос, мечтал когда-то поганым отомстить. А когда долго ждешь, чаще всего получается. Вот и Иванову случай представился. Наши его уже потом татариновым сыном прозвали. А кто он? Татаринов и есть. Сейчас, хучь в татарское платье его одень, среди них посели, не отличишь.

Лошади, будто тоже заслушавшись Рынгача, вдруг встали, крутя мордами. Правая рыжая кобыла задрала хвост. На землю хлынула толстая струя. Казаки невольно отпрянули.

– Но, сыкуха, пошла давай, – Муратко поднял арапник.

Лошадь, скосив глаза, всхрапнула. Постромки натянулись, телега сдвинулась.

– А Каторжный тогда почему такой? – Борзята, пока Рынгач разговорился, решил выспросить сразу и про Ивана. – Он что, у турок на каторге много плавал?

– Каторжный-то? – Муратко, подергивая вожжи, оглянулся на младшего Лукина. – Тот, верно, много на галерах ходил. Но не у турок, а у казаков, бестолковая твоя голова. Наши годков пяток назад у османов две галеры отбили. Ну, на них и начали по всему побережью шастать. И крымскому, и турецкому, до Царьграда доходили, все окрестности тогда подчистили, Ивашка, когда бошки туркам рубил на стенах, крепко матерился, рассказывают. Те аж разбегались. То ли от сабли егошней, то ли от матюгов, – Муратко махнул хитрым глазами по серьезным лицам парней. – А выставить супротив наших своих хваленых янычар своих побоялся. Основная рать-то его в Персии неправильным мусульманам кишки выпускала, тут только гарнизон оставался. – Муратко довольно усмехнулся. – Славно тогда погуляли.

Кочка подкинула телегу, и парни дружно подпрыгнули, хватаясь друг за друга. Выровнявшись, Борзята напомнил:

– И чаво дальше?

– А чаво дальше? Почти год Каторжный на этих галерах-каторгах поганых мучал. Пока они совсем не обозлились и на Ивана целый флот не выпустили. Да и то, Каторжный наш объегорил этих. Когда они его в плавнях зажали, Ваня турские каторги утопил, а весь хабар, что на них вез, вывез стругами. И даже пушки все. Вот и прозвали его Каторжным.

Заинтересованные историей, парни попытались еще поспрашивать Рынгача о судьбах атаманов, но тот, словно выполнив дневную норму слов, замолчал, отделываясь короткими междометиями.

Вскоре, убедившись, что больше от него ничего путного не услышишь, парни оставили Рынгача в покое.

Шлях пылил под копытами выцветшей лентой из косы невесты, ранние жаворонки кружили над высокой в сажень сухостойной травой, изредка выводя длинные запевы. Парни щурились на восток, негромко переговаривались. Валуй даже успел придремать.

Телега, покачавшись на крутом бугре, ускорившись, скатилась в низинку. А как пошли опять на подъем, вильнула с дороги на малопроезжую полевку. Все разом взбодрились, завертели головами. Но видимость упала до двух-трех локтей. Высокая трава обступила телегу, сухие метелки нависли над макушками, за шиворот посыпалась труха. Муратко хранил молчание, будто каменюка на развилке дороги. Притихли и парни, понимая, что осталось совсем немного. И точно. Саженей через двести травяной тын неожиданно расступился, и внизу открылась неглубокая балка. Дно и дальний склон ее словно кто раскрасил в пегие, серые, вороные и рыжие оттенки. Везде, куда доставал глаз, паслись лошади, очень много, наверное, несколько тысяч. Длинные гривы взлетали, рассыпаясь на сотни мелких косичек, – это ветер подкидывал, путал и перебирал конский волос, словно ребенок лохматил прически игрушкам.

Крайние жеребцы тут же встревоженно повернулись навстречу телеге. Пара лохматых, здоровых собак напряженно замерла, оскалив, даже издалека видно, мощные клыки. В стороне у шалаша чуть дымил слабый костерок, вокруг него расселись три казавшихся на дальнем расстоянии маленькими казака. А к ним уже спешил незнакомый кривоногий пастух. Махнув рукой собакам и что-то прокричав, он ускорил шаг. Собаки, потеряв интерес к прибывшим, убежали.

– Сколько же здесь их-то? Вот богатство! – Пешка пытался охватить табун расширенными глазами. Но у него плохо получалось.

– Да уж, – только и протянул Космята.

На ближайшем склоне парни углядели загон из жердей, в нем, подняв морды, прибывших разглядывал десяток лошадей самой разной масти.

Телега остановилась, запряженные лошадки дружно потянулись к траве.

– Здорово дневал, Муратко, – закричал казак, приближаясь. – А я уж заждался. Думал, чего случилось.

– Слава Богу, – отозвался Рынгач, лениво откладывая вожжи и кивая назад. – Во, молодежь тебе привез, олошадиться.

Парни попрыгали с телеги. Разминаясь и потягиваясь, столпились у загона.

Облобызавшись с Муратко, пастух повернулся к казакам:

– Значится, за лошадьми прибыли?

Вопрос ответа не предполагал, но Борзята промолчать не мог:

– И за жеребцами тож.

Казак хитро прищурился:

– А управишься-то с конем?

Борзята уже не так уверенно оглянулся на ребят:

– А чего не управиться? Али мы не казаки?

– Чего уж ты их пугаешь-то? – пробасил Муратко. – Мы сюда не шутки шутковать прибыли, а по делу.

Пастух хмыкнул:

– Казака разве ж жеребцом испугаешь? Нет, ну раз опасаетесь, тогда конечно. – И опустил глаза, пряча прыгающих в них карих бесенят.

Парни встревожено переглянулись: «Как же, кто-то подозревает их в трусости. Даже если и свой – все одно не дело». Борзята выставил грудь бочонком:

– А давай своего коня, испробуем.

Валуй опустил голову к плечу брата, губы чуть шевельнулись, не хотел, чтобы услыхали:

– Зачем тебе это? Точно подвох тут. А ежели грохнешься?

Но Борзяту сейчас бы и Татаринов не остановил: при товарищах и друзьях усомнились в его смелости и верхоконном умении. Проигнорировав слова брата, он потянул из-за пояса нагайку:

– Где ваш жеребец?

Пастух оглянулся на загон:

– Да вот он, ангел чистый, пегий тока. Видишь?

Крупный красавец с белыми широкими пятнами по вороному телу обманчиво смирно замер в стороне от остальных лошадей, придавливая верхнюю жердь загона длинной шеей. Мощный круп, мускулистые ноги, уши чуть прижаты. Борзята, как и все казаки, разбирался в лошадях. С первого же взгляда понял, что конь только и думает, как бы вырваться на волю. Сильный и не укрощенный, будет сопротивляться, пока сил хватит. Впрочем, у себя на острове Лукиным приходилось справляться с необъезженными скакунами.

50

Длинный кнут.