Страница 22 из 39
«Ты молода и еще не знаешь, как нужно заботливо обращаться со своей внешностью, как пользоваться тем, что даровано тебе Небом,– вспомнились ей слова бонны миссис Арден Миддлтон, которая зорко присматривала за прислугой, когда та занималась утренним туалетом юной госпожи.– За твоими волосами нужен уход, как и за кожей лица… Придет время, и ты обучишься тонкому умению леди подчеркивать красоту своих прекрасных глаз и губ… Но заботиться о сем надо смолоду…»
Аманда расстроенно вздохнула, проведя ладонью по нежной коже своего бедра, шеи… «Ах, юность… Это единственное богатство, чем мы не дорожим, когда нам еще нет двадцати». Как бы ей сейчас хотелось послать грума31 распорядиться запрячь прогулочную коляску, или, краше, отправиться верхом вместе с Andre на Буковые Холмы, где в звоне ручьев и щебете птиц прошло ее беззаботное дет-ство. Она вспомнила свою черную амазонку с голубой газовой лентой на шляпке, шотландскую тонкую сетку, под которую при скачках убирался тяжелый узел волос, гибкий тисовый стек32, свои высокие, на долгой шнуровке сапожки с миниатюрными золотыми шпорами, охотничий гвалт собак, выводимых из псарни отца, и подумала, что ее возлюбленный смог бы это всё по достоинству оценить… Увы, сегодняшний день, кроме двух оставшихся платьев и полуразбитых туфель, уже ничем не мог быть украшен.
Глядя на свое лежащее на песке платье, Аманда вдруг рассмеялась, вспомнив, как оно предательски разошлось по шву, когда они вели серьезный разговор в ее каюте, вспомнила и другую беседу, вызвавшую тогда в ее душе интерес:
– Le grand monde33, как воздух: он необходим для нашего дыхания,– убежденно говорила она.
– Но согласитесь, недостаточно для жизни,– с иронией отвечал Андрей и, отшучиваясь от ее возмущения, резонил: – Положение в свете требует известного декорума, мисс. А нам, морякам, трудно угнаться за модой, за новым силуэтом жилета, манжет или пуговиц…
– А как вы относитесь к моде? – Аманда с готовностью ухватилась тогда за возможность узнать его вкусы, устав от морской качки и капитанской суровости.
Этот вопрос, казалось, поставил Преображенского в тупик. Он недоуменно качнул плечами, пыхнул трубкой, а потом, к удивлению Джессики, уточнил:
– К женской или мужской?
– Ну, скажем, к женской…
– А вы не обидитесь, мисс? – изрек он великодушно.
Ее губы чуть тронула улыбка, и капитан, как тогда показалось Аманде, впервые заметил, какой они красивой формы. А потом он шепнул ей в самое ухо, наливая в бокал вина:
– Мне отчего-то сдается, сударыня, что женская мо-да – это вечная борьба женщины между явным желанием эффектно одеться и тайным желанием раздеться. И еще я полагаю,– он без шутливой дурашливости в голосе, но с веселой искрой в глазах добавил: – Нет такой дамы, у коей хватило бы платьев, чтобы каждый раз не страдать дилеммой: «Что же мне надеть?» М-м?..
Она сдержалась от возмущения, чувствуя едкую соль его шутки, но через паузу, когда легкая досада в душе уступила место оценивающей улыбке, ответила в унисон взятому им тону:
– А в этих «уколах» что-то есть, сэр. Знаете, нашей сестре Господь уготовил не лучшую долю… Да, да, не спорьте, это так, стоит ли перечислять? Женщина всегда стоит перед выбором: в мужчине, который нравится женщинам, она не уверена; с мужчиной, который не нравится, она несчастна. Я уже не говорю о мнении, как вы сказали, Andre, «пресловутого света»… Да и о самой сути нашего естества… Мужчина по своей природе хочет всего того, чего возможно добиться… Женщина – всего, чего добиться, увы, нельзя. Я, кстати, рада, что я не мужчина, иначе мне бы пришлось когда-то жениться на женщине, а это… —Аманда покачала головой и, отпив красного вина, подвела черту: – А вообще, женское чутье, кто-то метко заметил, есть результат многих веков жизни не думая… Ну а что касается моды,– она пристально посмотрела в его внимательную и теплую зелень глаз.– Модно только то, что ты носишь сам… И не модно, что носят другие. Впрочем, это тоже досужие женские мысли…
Андрей усмехнулся изящной самокритике мисс Стоун:
– Если нет недостатков, нет и достоинств.
Аманда никак не отозвалась на сей снисходительный комплимент. Такого он никогда бы не сказал мужчине. Почему же с женщиной никогда не говорят как с равной. И когда капитан стал выносить признательность за прекрасный вечер, Филлмор ответила кратким и колким:
– Нет ничего утомительнее, сэр, чем чувство постоянной благодарности.
Помнится, он тогда никак не отреагировал на эту едкую шпильку, а лишь учтиво склонил голову, чем окончательно обезоружил ее, настроенную далеко не на лириче-ский лад. Аманде стало стыдно за свой подчеркнуто ледяной взгляд и за то, что она совсем как юница мысленно уже обещала себе научить этого «русского капитана» уважать ее женскую честь – чего бы ей это ни стоило.
Голос памяти напомнил Аманде и иную встречу – встречу, когда их сердца впервые открылись друг другу. Схоронившись от колких взглядов и дождя под парусиновым тентом, они остались одни. Усталость, адское напряжение и постоянное беспокойство за своих людей так и сквозили в капитане. Он был пропитан ими, как губка водой. Джессика, сама ослабленная до крайности, насилу держала себя в руках, боясь сорваться, пытаясь сохранять душевное равновесие. Скрытый в земле костер слабо высвечивал их осунувшиеся лица и почти не проникал между сплетением ветвей над их головами.
Интуитивно Филлмор чувствовала и понимала его состояние: озлобленную молчаливость, рассеянность. Как ей всё это было знакомо! Она не сбивала Преображенского с мысли, словно не замечала его угрюмого молчания и по-давленности, когда он курил табак или прихлебывал кипяток. Сам же Андрей, обостренно воспринимая и улавливая каждый оттенок ее голоса, малейшее движение, был искренне благодарен своей спутнице за эту щадящую, благородную чувственность. Так они долго молчали, глядя на вороватое, точно испуганное тишиной мерцание рубиновых углей.
Капитан опустил ладонь с давно прокуренным чубуком на колено. Алое шаянье костра и пугливое безмолвие ночи действовали на него магически, заставляя зачарованно молчать, словно дух чащи вещал только ему слышимую тайну.
И кто знает, что низал в эти минуты его слух?.. Быть может, огонь, ветер или сами звезды шептали и подсказывали ему, что он – их избранник. И что семя его правды не пропадет, а прорастет в сердцах тех, ради кого взята им сия безмерная боль, сия чаша мук и страданий, и даст в итоге зрелый, могучий колос, которым, быть может, насытится русский народ и не ляжет костьми в сырую землю.
А может, уткнувшись в ладони, он вспоминал расползающуюся под пером карюю вязь строк письма замерзающего на тракте Алексея? Вспоминал слепую, но чистую веру князя в его дворянскую честь, в пронзительность их офицерской дружбы? Думы эти, подобно червю, точили сердце… И мучительно было сознавать свою слабость, и тошно понимать, что ты оказался менее крепок и менее достоин, чем думал о тебе убитый друг, за светлое имя которого ты клялся отомстить, но ныне дрогнул и, трясясь за свою жизнь, боишься рискнуть постоять за безвинно пролитую кровь…
Но когда ее тонкие пальцы тронули его руки, а сырая щека прижалась к обросшему щетиной лицу, Аманда услышала тихое, но заветное, чего ждала уже очень давно.
– Прости, даже не знаю… – голос его был сиплым и рваным, как истерзанный ветром звук гобоя.– Мне хотелось давно сказать тебе много нежных слов… Но, похоже, океан лишил меня такого дара…
– Т-с-с! – она горячо прижала Андрея к себе и, неж-но касаясь ладонью его лица, сказала: – «Чтобы написать любовное письмо или объясниться… стоит начинать, не зная, что собираешься говорить, и заканчивать, не зная, что сказал»34. У тебя всё так же… Значит, ты на правильном пути, то есть…
31
Грум – слуга, лакей (англ.).
32
Стек – хлыст (англ.).
33
Le grand monde (le beau monde) – большой (или высший) свет (фр.).
34
Эта фраза принадлежит одному из известнейших и величайших по своему влиянию французских философов и мировых писателей Жан-Жаку Руссо (1712—1778). Руссо родился в Женеве, работал гравером, лакеем, учителем музыки, домашним учителем, частным секретарем, театральным поэтом, переписчиком нот. В 1747 г. на предложенную дижонской академией конкурсную тему: «Развращению или очищению нравов способствовали успехи науки и искусства?» написал пламенную филиппику против культуры. В 1754 г. решил другой вопрос, предложенный той же академией: «О начале неравенства между людьми». В 1759 г. написал свой знаменитый роман «Новая Элоиза», который сильно увлек современников избытком лиризма и блестящими парадоксами. Затем написал «Contrat social» – замечательный по тому времени кодекс гражданского равенства. Педагогический роман «Эмиль» (1761 г., рус. перев. 1867 г.), в котором развивается имевшая громадное влияние система воспитания сообразно с природой, возбудил гонения со стороны католиков и протестантов на автора, как проповедника чистого деизма, и Руссо должен был бежать в Невшатель. В 1770 г. Руссо возвратился в Париж. Последним его сочинением была «Исповедь» (перев. на русский язык), в которой он рассказывал о своей жизни с откровенностью, доходившей до откровенного цинизма. Деист и идеалист, Руссо шел несравненно далее энциклопедистов в своих политических требованиях и был едва ли не единственным в свое время провозвестником демократического братства и равенства. Его смелые оригинальные идеи произвели коренной переворот в нравственных понятиях современников, а многие выражения из его трудов стали крылатыми и живут по сей день. (Прим. автора).