Страница 11 из 15
Я заснул быстро, едва накрылся почти с головой…
Утром мы выбрались вновь наверх, на нашу позицию, мы это делали и будем делать, пока хоть кто-то из нас останется способен держать автомат в руках… Нам и в головы не приходит залечь в нашем подвале и дожидаться пока нас не вызволят. Ждать так, всё равно, что сдаться. Раненые, я уверен, все захирели бы тут же, прекратив сражаться. Но мы не надеялись на вызволение, а плена мы боимся куда больше, чем смерти. Мы знали уже, что делают с нашими бойцами в плену…
Поэтому мы потащили наверх патроны, гранаты и продолжили свой «рабочий день». Только Коленка и Варвара остались в подвале, Коленка спал пока наркотическим сном.
На рассвете он проснулся было, и взялся стонать от болей в оторванной руке. Пришлось снова загрузить его морфином… Варваре же к вечеру лучше, как ни удивительно, он даже не лихорадит. Только говорить я пока не разрешаю ему. Да и ходить пока тоже. Вот и остаются они двое в компании Волыны и её выводка.
Так что воюем мы вчетвером сегодня. Сколько их ещё, духов, чехов, боевиков? Как ни называй наших врагов, они начинают казаться гидрой. Мы бьём, но их только больше…
Они стреляют то короткими очередями, то отдельными выстрелами, а то принимаются долбить из «градов» и миномётов опять. Мина взорвалась совсем рядом с нами, но наше здание уже не только без крыши, но и без второго этажа, в нас труднее попадать теперь…
– До конца трёх месяцев сидеть тут будем надо думать, – смеётся вечером Масёл.
– Это ещё полтора? – Волков тоже захохотал.
И нам не верится, что прошло только шесть недель, как мы приехали сюда. Кажется, прошло несколько лет…
– Ты давно женат-то, Лютер? – спросил Масёл, когда мы уже легли, после того, как разбудили и кое-как напоили водой Коленку, он обмочил штаны во сне, и мы раздели его и переложили на другие матрасы, которых тут, в бывшем госпитале, изобилие.
– Давно… – проговорил я, не размышляя. – Я всю жизнь на ней женат. Сколько помню себя…
– Как это? – не понял Волков.
– Так это… – за меня ответил Масёл каким-то глухим голосом. – Счастливый ты… Тебе сколько лет?
– Десятого исполнилось двадцать три, – мы разговаривали в темноте, берегли батареи, если только факелы сделать зажечь, но они станут кислород выжигать…
Я удивился, действительно, ведь день рождения прошёл…
– Это чё, здесь уже? Что не сказал? Отметили бы…
– Да я забыл… я и сейчас-то, потому что ты спросил, вспомнил.
– А мне двадцать шесть. Но ни жены, ни… девушки по-серьёзному у меня не было никогда… – сказал Масёл с выдохом.
– Будет ещё, – говорю я.
– А я развёлся, – говорит Галушка. – Гулять стала, стерва, прикиньте! И добро бы не знал никто, так нет, всякий козёл мне намекал…
– А если бы не знал, ты простил бы что ли?
– Простил бы, подумаешь… – легко говорит он и я уверен, что он так легко соглашается, потому что он здесь, потому что у него просто нет возможности простить или нет. Да и нужно ли ей его прощение?… но он продолжил мечтательно: – Я же её люблю… Три года как развелись, она за другого давно вышла. А я всё думаю, может, уехать надо было вместе?.. Увезти её от него, да и всё?
– Что лучше неё никого нету? – удивляется Масёл.
– Дак… может и есть где, только я не вижу лучше. Так, потаскухи одни бездушные. Зарплату, квартиру, машину, кабаки, тряпки…
– И что, если бы вернулась, взял бы? – продолжает Волков, а я молчу, я не думал об этом. Я в последнее время чувствовал так, будто бы Лёля как была, будто не бросила меня…
– Взял бы, – не задумываясь, сразу ответил Галушка.
– Это потому что мы здесь, ты сейчас так думаешь… – сказал Волков, повторяя мои мысли. – Развёлся же…
– Дурак был.
– Н-да, мужики… – протянул Волков. – А у кого дети есть, ребята?
Оказалось, детей ни у кого нет…
– На аборты посылали кто? – опять допытывается Волков.
– Чё те неймётся сегодня, Волков? Спал бы…
– Три аборта, – проговорил Галушка хрипло.
Я ничего не сказал. Два выкидыша. Я не успел тогда даже начать думать о ребёнке, так быстро всё происходило, могло быть уже двое детей…
– Совсем хреново, мужики… Это если… так ничего и никого не останется от нас… – протянул Волков. – Ни следа… Будто нас и не было…
– Хорош, заладил… Дятел х**… – злится уже Масёл.
– Никто не погибнет больше. И ребята будут живы, – сказал я. – Мы тут кровавую дань достаточную заплатили. Все вернёмся.
Почему-то всех успокоили мои слова, даже меня самого. И мы заснули, и я снова вижу Лёлю во сне.
Как хорошо в этом сне, никакой боли, никакой обиды. Ни ревности… Лёля. Лёля улыбается, Лёля смеётся, Лёля подходит ко мне, Лёля целует меня. Лёля с горящими щеками и губами… Лёля… Лёля… Лёля…
Грохот разбудил меня, возвращая обратно в этот подвал, где уже поднимаются и мои товарищи, разбуженные грохотом… Я первым успел схватить автомат, хотя надо бы отлить… вот чёрт…
Мы побежали наверх на первый этаж нашей крепости, ночью прошёл дождь и здесь теперь лужи и пахнет влагой, мокрыми стенами, мокрой штукатуркой, почти не воняет мертвечиной…
Я едва залёг к своей импровизированной бойнице, как мы услышали с неба шумы винтов, самолёты или вертолёты или и то и другое вместе… но парни ещё не успели подняться.
Я обрадованно оглянулся, чтобы сказать: наша авиация, у чеченцев самолётов нет… как оглушающий гром, раскалывающий весь мир, всё небо и землю… грохот и всё…
Глава 5. «Лёля!»
– Кирилл! Он здесь, он в Москве! Он в госпитале! Мне прислали письмо… вот!
Лёля почти вбежала в квартиру и, разуваясь, закричала из прихожей, вбежала ко мне в кабинет. Она держит растормошённый конверт в руке, сразу видно, как она нервно вскрывала его… Такой радостной я не видел её ещё ни разу, вообще никогда:
– Это товарищ его написал, Маслов. Люся сегодня утром получила на наш адрес. Я же прописана в общежитии… вот туда и… Слушай: «Лёля, простите, что так обращаюсь, так называет вас ваш муж, Алексей Легостаев. Он жив, ранен и отправлен в Москву. Он герой у вас, он спас нас всех. Вы передайте ему, пожалуйста, что мы все живы. И Масёл, это я, и Волков, и Варвара, и даже Коленка, и Галушка. Не удивляйтесь, он поймёт. Он замечательный доктор и человек редкий. И талант от Бога. Он пел нам свои песни. И ещё, Лёля, он очень вас любит. Не отпускайте его больше на войну. Николай Маслов.»
– Ты слышишь, Кирюша, милый?! Мой милый Кирюша, Лёня здесь, в Москве! Надо только найти в каком госпитале! – она обнимает меня, сидящего за столом.
– Да в «Бурденке» должно быть, где ещё… – сказал я, вставая ей навстречу, взял письмо из её рук.
Пробежав глазами, понимаю её радость и ещё понимаю то, о чём ещё не успела подумать она: если он тут в Москве, значит, ранен серьёзно…
Сейчас важно, что он жив. Кирюшей назвала меня, никогда так не называла…
– Так поехали!
– Погоди, надо позвонить вначале, а если он не там…
– Позвони, Кирюшенька!
Но я притягиваю её ладонью за шею к себе, я целую её в губы, я не делал этого с того несчастного дня, двенадцатого июня. Я не позволял себе этого, чувствуя, что ей нежеланен не то, что я, но сама жизнь.
А теперь, когда жизнь со всеми красками вернулась и в глаза её и в её лицо, я не могу не воспользоваться этим мгновением… просто почувствовать, что мы живы. Все мы живы. Мы тут замерли в анабиозе, пока ждали вестей от Алёши…
– Что ты… – она отодвинулась немного удивлённо… – Кирюша…
– Прости меня… – я отвернулся, опираясь о столешницу сжатыми кулаками.
– Ты прости меня, за всё… – Лёля обняла меня со спины. Мягко и нежно, так что у меня сразу стало тепло на сердце. Всё же она любит меня…
Алёша оказался в Бурденко в реанимации. Лёля хочет немедля поехать, и мне не убедить её, что нас скорее всего не пустят к нему.
Госпиталь Бурденко совсем рядом, ехать четверть часа.
– Ты скажи, кто ты, Кирилл, тогда нас пустят, – настаивает Лёля, мы проходим внутрь, я вижу нас в громадном старинном зеркале в вестибюле, я – кажущийся даже себе огромным, и Лёля – тоненькая, юная, с этими струящимися волосами… Как она владеет мной, я абсолютно в её власти…