Страница 18 из 33
Посылали в колхозы и в Москве, не только школьников, но и студентов, и рабочих, и солдат, и учёных – в общем, всех. Потом советская власть закончилась и помогать колхозам забесплатно заставлять перестали. И колхозы благополучно испустили дух. Проезжаешь мимо какого-нибудь бывшего колхоза, и кажется, что война закончилась только вчера – всё заброшено, разрушено, разбито. И только на въезде в село стоит неизвестно как сохранившийся дорогой вычурный «памятник» из бетона – «Колхоз имени Ленина».
Каменка с Шамординым, правда, к колхозу имени Кирова относились, но от этого не легче.
Вера Яковлевна Кузина с болью вспоминает прошлое:
– Земля уже мороженая. Пахали не тракторами, конечно, а борозды разрезали плугом, лошадью. Она, значит, развернёт эти глыбы мороженые, и мы руками эти глыбы выбираем, в грязи, в снегу. Ой-ёй-ёй, страшно вспомнить. Страшно, лучше не вспоминать…
И чтобы не вспоминать страшное, она возвращается в день сегодняшний. Теперь советская власть как будто бы кончилась, большинство колхозов переименовались в «агрохозяйства» или «кооперативы». Но суть многих из них остаётся прежней, и помощь бывшему колхозу подчас принимает уже и вовсе анекдотичные формы. В дни, когда Вера Яковлевна получает пенсию, руководство колхоза частенько одалживается у неё деньгами на неотложные нужды: когда пятьсот рублей стрельнут, когда тысячу. Впрочем, я разговаривал с ней об этом году в 2004-м, наверное. Думаю, что сейчас колхоза этого давно уже нет, к счастью. Как и Бориса Харитоновича и Веры Яковлевны Кузиных, к сожалению. К большому моему сожалению, ибо героев своих я за долгие годы написания этой повести успел очень полюбить.
Младшие классы оставались в деревне, но тоже вместо уроков в поле работали. Работал в поле со своим шестым классом и Булат. После обеда ученики расходились по домам, а учителя поздно вечером ещё шли на молотьбу и работали всю ночь напролёт.
Окуджава описал эту работу в повести «Новенький как с иголочки»:
Пот глаза мне заливает. Он жжёт моё тело. Почему это мы должны страдать за этот слабый и нелепый колхоз? Почему всё – такой ценой?
Булату казалось, что хитрые колхозники дают ему самый тяжёлый участок, оставляя себе работу полегче, но когда пришлось попробовать ту «лёгкую» работу, он понял, что его жалели как городского, непривычного и действительно давали самое лёгкое.
А Вера Яковлевна вспоминает и другие ночи, когда мужчины (Окуджава, Светлов, её будущий муж Кузин), укрывшись за какой-нибудь скирдой, балагурили, пели, и до них, до женщин, временами доносились оттуда только взрывы хохота:
– Начинаем работать все вместе, потом, за работой, и не заметим, как мужиков наших и след простыл. Туда-сюда, темнота уже, а нету, не найдёшь их. А домой опять все вместе идём…
В колхозе за труд ничего не платили. Ставили палочки в ведомости – так называемые трудодни, а после уборочной на эти трудодни выдавали какое-то количество зерна, картофеля… И, в общем-то, труд колхозников можно было бы назвать рабским, если бы не некоторые отличия. Во-первых, рабов за их работу хозяин кормил, а тем, что выдавали на трудодни, прокормиться было нельзя. Во-вторых, «Софья Власьевна», как позже окрестили советскую власть остроумные диссиденты, ни копейки не платя своим крестьянам, умудрялась деньги у них ещё и отбирать, не задумываясь о том, где эти деньги колхознику взять. Это были так называемые государственные займы.
Правда, не навсегда отбирали, а на время – взаймы! – но время расчёта, к сожалению, так никогда и не пришло.
Объяснять крестьянам, почему такое положение дел нужно считать хорошим, а жизнь – счастливой, и призваны были учителя и прочая деревенская интеллигенция. Ходили по дворам обычно поздней ночью, чтобы застать хозяев дома. Крестьяне, проведав, что к ним идут за деньгами, прятались где-нибудь допоздна, надеясь, что незваные гости уйдут несолоно хлебавши. Да разве от них спрячешься! Прокрадётся колхозник задами далеко за полночь к себе домой, а они тут как тут: деньги давай!
Абношкин садится к столу. Расправляет ведомость.
– Ну что я тебе платить буду? – говорит Настасья. – Ты подумал?
– Надо, Настя. Подпишись, и всё тут.
– В сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, – говорит Настасья, – а теперь-то не глядишь…
– Ну ладно, ладно, – бормочет Абношкин.
– Стыдно тебе, да?
– Ты подписывай, – говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет.
Сбор подписей под заём в повести описан очень точно. Действительно, ходили агитаторы-учителя с «комиссией» по домам и «вышибали» деньги под облигации. Объясняли, как необходимы эти деньги сейчас стране, какие на них чудесные будут построены заводы, как легко и весело заживётся после этого советскому народу… Если кто не понимал, подключался председатель, уговаривал, увещевал, угрожал…
А что делать бедному председателю: он получил из района разнарядку собрать энную сумму, и с него самого шкуру спустят, если он не выполнит план!
Вера Яковлевна Кузина:
– Нас и выгоняли, и ругали, и проклинали. Ночь ходили по деревням, а наутро на уроки.
Остаётся последний дом. Он на самом краю. Мы подходим к крыльцу и останавливаемся. На крыльце стоит молодая женщина с ребёнком на руках. Рядом с ней – две белобрысые девочки. А чуть впереди – молодой мужчина в гимнастёрке, и в руке у него топор, словно он дрова поколоть собрался.
– Здравствуйте, друзья, – говорит Мария Филипповна.
Они молчат.
– Эх, беда мне с вами, – хрипит Абношкин. – Ну чего ты, Коля? Чего? Впервой, что ли? – А сам глаза отводит.
– А что, председатель, – говорит Коля спокойно, – я сейчас вот их всех порешу, – и показывает на свою семью, – а посля за вас примусь…
– Хулиганство какое, – шепчет Мария Филипповна.
– Партизанский сын, – подобострастно смеётся Виташа.
– Вот он весь как есть, – говорит Коля.
– Ну ладно, Николай, – говорит Абношкин, – выходит, мы с тобой после поговорим. Другие вон все подписались…
Из этих сцен видно, как автор сочувствует своим героям, всем – и тем, кто вынужден подписываться, и тем, кто собирает подписи. Окуджава пронёс через много лет память об этом – и о своей жалости к людям, и о своём бессилии как-то помочь им, что-то изменить. Может быть, там и тогда зарождались в нём первые сомнения в безусловной правоте существующего строя. А ведь недавно он настолько в ней не сомневался, что был готов поверить, будто его репрессированные родители и впрямь предатели и шпионы.
А в газетах всё выглядело совсем по-другому. Местный «Колхозный труд» испещрён заголовками типа: «Дружно подпишемся на новый заём!» или: «Тебе, любимая Родина!» И никому не придёт в голову, что порядочный заёмщик старые долги раздаёт, прежде чем брать новый.
Но о чём говорить, когда такой всеобщий восторг и умиление! Просто праздник:
С чувством глубокого удовлетворения встретили постановление Советского правительства о выпуске нового займа члены сельхозартели им. Ворошилова, Полянского сельсовета…
Дружной подпиской на заём труженики нашего района ещё раз продемонстрируют своё единство, свою любовь великому вождю и учителю товарищу Сталину, ведущему нас к победе коммунизма…
А вот и отклики рядовых граждан:
Пусть американцы знают, что мы Родину любим, как мать, и не позволим никому нарушить мир. Я подписываюсь на заём не ниже 150 проц. месячного оклада…
Для тебя, любимая Родина, ничего не жаль. Я подписываюсь на заём на 160 проц. к месячному окладу…
А родные дети пускай с голоду подыхают! Но и младенцы со стариками не должны в стороне остаться. Тоже пусть раскошеливаются!
Борисову Касьяну Терентьевичу уже за семьдесят лет. Он инвалид труда. Когда Вера Шемаракова (уполномоченный по займу) проходила мимо его дома, старик спросил:
– На заём подписываешь?
– Да, – ответила она.
– А что же ты обходишь меня?
– Да ты старый, дедушка.
– Вот выдумала. Я нигде не читал, чтобы старики Родине не помогали. Записывай. Мне государство помогает жить – платит пенсию. Я знаю о стройках, которые ведёт страна. И желаю свой вклад внести в общее дело. Даю взаймы 300 рублей. 100 рублей плачу сейчас наличными, а за остальными на днях зайдёшь[30].
30
Здесь все газетные цитаты – из одного номера: Колхозный труд. Перемышль, 1951, 6 мая.