Страница 4 из 12
И когда от мира осталось только крошево, то грохот, визг и свист в голове сменились удушавшей тишиной, которая была ещё хуже. Потому что походила на пустоту, в которую ушли мать и сестра.
Бориска обмяк на холодной земле. И услышал не дикие звуки, а плач маленького ребёнка, испуганные крики. Кто-то вопил, что нужно бежать в ментовку; кто-то орал, что "фершала" всегда нет на месте; кто-то советовал облить бесноватого водой. И только старческий голос шепнул почти в самое ухо:
- Ничего, ничего... сейчас отпустит. Ты, паря, главное, дыши глубоко. Падучая тебя свалила. Вот так, хорошо... Да, тяжеленько оно. Но не до смерти ж...
Борискиного лица коснулась сухая сморщенная ладонь.
- Похоже на шаманскую болезнь. Ну, когда человека духи мучают да гонят, чтобы потом он камлал, - произнёс кто-то робко и неуверенно.
- Чирь тебе во весь лоб, язычник! - уже грозно и властно сказал старик. - Чтобы я больше не слышал такого!
***
Бориска прижился в избе деда Фёдора, как приживается приблудный щенок на чужом дворе.
Его влекли тёмные лики икон, которыми был занят целый угол горенки. От горящих лампадок казалось, что глаза Спасителя, Божьей матери и Небесного воинства наблюдают за Бориской. Не хотелось даже уходить от них. Вот взял бы да и устроился на ночь под иконостасом. И днём бы не покидал угол, в котором боженька или дед всегда могли бы защитить от того, что случилось в Натаре, на болоте, возле церкви.
Но Фёдор не разрешил: богу богово, а Борискино дело слушать всякие истории и учить молитвы. А ещё быть послушным, поститься и работать. Всё, кроме заучивания непонятных слов, далось очень легко. Раньше приходилось и по три дня не есть, и работать на чужих огородах, и стайки чистить, да чего только не приходилось при такой-то матери, как Дашка.
Бориска боялся выйти в одиночку за забор дедовой избы. Тырдахой словно бы давил на него длинющими улицами с лаем злых псов, магазинами, школой и клубом, толпами горластых ребятишек, кирпичным зданием поссовета. И в спасительную церковь ему было нельзя: дед сказал, что ещё рано, что нужно заслужить.
Бориска бы и рад дослужиться, однако воспротивилась тётка по имени Татьяна, которая убирала избу бобыля и готовила ему.
Татьяна сразу расспорилась с дедом, куда девать приблудыша. Она считала, что его нужно сдать работникам, которые чудно прозывались: не сезонными, не вольнанёмными, а социальными.
Но дед решил оставить. За это Бориска был готов стелиться Федору под ноги вместо половика, чтобы разношенные чувяки названого деда не касались земли.
И всё просил покрестить. А Фёдор твердил, что успеется. Но Бориска боялся, что этого не случится.
Ночами, когда он лежал топчане в кухне, не в силах уснуть, кто-то беззвучно звал его из темноты за окном. Не только отзываться, но и шевелиться было нельзя: это бродили иччи, злые духи, которым нужен любой, кто даст поживиться своим телом. Лучше всего прикинуться недвижным, бесчувственным, как камень. Тогда иччи обманутся и уйдут.
Вот если б Бориску уложили рядом с иконами... Тогда б можно было не сдерживать дыхание до удушья.
Но именно в этот момент Фёдор тихонько вставал и совершенно бесшумно подходил к открытым дверям кухни.
Тёплая радость заполняла Борискину грудь - о нём кто-то радеет, беспокоится! - и он засыпал, благодаря и боженьку, и добрых якутских духов за деда.
Но Бориска не видел, что Фёдор злобно всматривался в окно и переводил полный ненависти взгляд на приёмыша. Словно ночная темень со злыми духами и Бориска -- одно и то же. А потом ухмылка кривила сухие губы старика.
В начале июля после прополки немалого картофельного надела Бориска обмылся во дворе и пошёл в дом попить. Дородная тётка Татьяна загородила дверь в сени и шипящим полушёпотом сказала:
- Уходи отсюда, блудень. Уходи, прошу. Целее будешь. Наш-то, наш... Он ведь к жертве всех призывает!
Бориска опустил голову и застыл истуканом. Он очень старался уяснить, чем так не угодил этой тётке, почему ему нужно уходить. А ещё стало трудно дышать от затаённого протеста и горя. Однако он почувствовал: сейчас что-то случится. Помимо его воли, но именно из-за него.
Татьяна внезапно замолчала, грузно осела на пол, одной рукой сжала свою шею, а другой стала скрести некрашеные доски пола.
Её глаза выпучились. Губы посинели, изо рта высунулся неожиданно большой тёмный язык. И без того пухлое лицо отекло, налилось багрянцем, который быстро сменился синюшностью.
Бориске не раз довелось видеть удавленников: в дикой и лихой Натаре люди были вроде попавших в силки зайцев. Только вместо охотничьей ловушки - путы нужды и безнадежности. А выбраться из них легче всего через петлю на шею.
Но он не смог даже шевельнуться. Стоял и смотрел на труп, пока не раздался голос деда Фёдора:
- Ты чего это натворил, пакостник? Мразь лесная! Чем тебе баба не угодила?
Бориска хотел ответить, что он ни при чём и Татьяна сама свалилась без дыхания, но под грозным дедовым взглядом онемел.
Дед твёрдыми, словно деревянными, пальцами схватил его за ухо и потащил в сарай, где была сложена всякая утварь, потом навесил замок на щелястую дверь.
Бориска слышал, как приезжала милиция, как понабежали соседи и стали судачить о том, что бедную Татьяну придушил подобранный дедом лесной выкормыш - вот прыгнул на грудь, ровно рысь, и давай давить! - и почему бы не сдать неблагодарную тварь ментам. Слова людей в белом - "острая сердечная недостаточность" - канули в болото глумливых голосов, стали раздаваться выкрики: "Убить лесного гадёныша!"
Бориска ощутил ужас ещё больший, чем на болоте. Ведь сейчас ему было что терять - деда Фёдора, местечко под всесильными куполами. Надежду на спасение.
Когда из дома двое соседских мужичков вынесли тело, один из них попросил остановиться - стрельнуло в плечо. Носилки опустили прямо на землю.
Бориска затрясся, глядя в щёлку: ветерок откинул край простыни, и глаза встретились с мёртвым взором Татьяны. Показалось, что покойница даже попыталась поднять голову, повёрнутую набок, чтобы ей было удобнее глядеть на Бориску.
"Почему ей не закрыли глаза? - в ужасе подумал Бориска. - Сейчас через них видит всё, что творится вокруг, какой-нибудь иччи".
- Беги!.. - вырвалось из чёрного рта с вываленным языком. - Беги!