Страница 21 из 49
Э. Виртшафтер делает вывод о том, что аморфность социальных категорий показывает, что языки и сословий, и классов необходимы в зависимости от конкретных обстоятельств. Более того, в список социальных формаций нужно добавить патриархальную семью, церковные приходы и социокультурные идентичности, связанные с обществом, интеллигенцией и народом. Каждая из этих категорий отражает особые формы социальных отношений и моделей развития. Функционирование одного типа категории в конкретный момент не означало вытеснение или исчезновение других. Э. Виртшафтер также ставит вопрос о том, что историкам необходимо исследовать язык, категории и понятия, используемые современниками изучаемых событий для идентификации себя и окружающих. При всей стройности концепции социальных структур, представленной в официальных документах, активно изучаемых историками, важно понимать саморепрезентации людей и сообществ, так как именно они отражают реальную картину действительности. Из этих репрезентаций, понимания/непонимания официальных стратификационных схем складываются индивидуальные и групповые реакции на конкретные исторические условия[153].
Еще один участник дискуссии о сословной парадигме и подходах к изучению социальной истории России – Дэвид Рансел предложил рассматривать историю российского общества через призму теории корпоративного государства. При этом он подчеркнул, что данный подход не популярен среди исследователей в силу ассоциирования его с фашизмом. Однако корпоративизм и фашизм отнюдь не являются синонимами. Главный признак корпоративизма – это инкорпорация людей в различные объединения, а также политика государства в отношении этих организаций. Д. Рансел фокусирует внимание на второй половине XIX – начале XX в. и политике в отношении рабочих, промышленников и предпринимателей, отмечая, что как государство стремилось формировать корпоративные группы, так и сами корпоративные группы хотели влиять на государственную политику в своих целях.
Говоря о терминологии, Д. Рансел утверждает, что концепты «сословие» и «класс», структуралистские по своему характеру, не восприимчивы к изменениям, в то время как функционалистское понятие «корпорации» более адаптивно и позволяет рассматривать царскую, социалистическую и постсоциалистическую Россию в единых концептуальных рамках. Д. Рансел делает акцент на необходимости изучения взаимодействий представителей разных социальных групп (что было нормальным и частым явлением), в том числе в повседневной жизни, а также патрон-клиентских отношений. На микроисторическом уровне социальная структура гораздо сложнее, чем она представляется в укрупненных схемах. Ссылаясь на З. Кракауэра, автор придерживается такой точки зрения, что понять характер отношений на микроуровне можно лишь в том случае, если подходить к их исследованию без предубеждений, почерпнутых из обобщенной макрокартины. Мы должны, утверждает Д. Рансел, исследовать локальные социальные динамики сами по себе и лишь потом определять степень их соответствия нашим представлениям об обществе на макроуровне. В частности, Д. Рансел провел исследование, посвященное «провинциальному купцу и его обществу», проследив тем самым множество разнообразных межсословных контактов. Одним из выводов стало убеждение, что сословные обозначения имели важное значение как маркеры достоинства и достатка, военных и других обязательств, и если сословные маркеры создавали возможности и тревоги (боязнь опуститься до более низкого сословия), то сословные институты могли служить в качестве защитных механизмов для отдельных групп[154].
Продуктивная идея исследования социальных процессов «снизу», потенциально способная привнести ясность в понимание социальной стратификации изучаемого общества и в принятие консенсусных решений относительно языка ее описания, реализуется в изучении отдельных социальных групп России Нового времени. Рассмотрим некоторые из них, позволяющие, на наш взгляд, уловить основные тенденции, проявляющиеся в современной западной русистике.
В двухтомнике «Европейское дворянство в XVII и XVIII вв.» отдельный раздел посвящен российскому дворянству. Изабель де Мадариага, автор исследования, прослеживает историю русской «аристократии», начиная с Древней Руси. Под «аристократией» де Мадариага понимает социальную группу, отличающуюся происхождением, военным опытом и чином, унаследованным или приобретенным богатством, социальным и политическим статусом, властью, пусть и хрупкой, и сознанием принадлежности к элите[155], а ее консолидация в единое сословие начинается при Петре Великом. Особое внимание де Мадариага уделяет Табели о рангах. Конечно, отмечает автор, в ходе преобразований использовались европейские образцы, но воздействие Табели о рангах на развитие российского общества гораздо выше, чем влияние аналогичных законов в других странах. Прежде всего, это отразилось на милитаризации общества. Отдавая первостепенное значение военной службе по сравнению с другими видами службы, Петр законодательно закрепил милитаризацию общества, что отличало Россию в течение последующих двух веков[156], так как при наличии у человека возможности идентифицировать себя по военному рангу или же гражданскому, предпочтение отдавалось военному званию. Исследовательница также разделяет понятия социальной элиты (основанной главным образом на знатном происхождении и положении при дворе) и других элит – военной и административной. Однако, в отличие, например, от Франции, в русском обществе не произошло полноценного и равноправного разделения этих элит в силу того, что приоритет был отдан военной службе. Автор статьи отмечает, что сохранялась значимость семейного статуса. Табель о рангах могла установить новый порядок ранжирования в сфере общественных функций, но она не смогла вытеснить роль происхождения в качестве фактора общественного престижа[157].
Вопросы о понятии «служба», значимости знатного происхождения и эволюции российского дворянства в сравнении с западноевропейским поднимаются в одной из работ М. Конфино. Рассуждая о менталитете русского дворянства XVIII–XIX вв. как менталитете «служилого класса» (в отличие от европейского, где главная ценность – знатность происхождения), ученый приходит к нескольким выводам. Во-первых, при всей значимости службы для статуса дворянина, факторы благородного происхождения и наследования титула остаются важными показателями достоинства. Во-вторых, если обратиться к истории европейского дворянства, становится очевидно, что оно прошло те же этапы эволюции, но несколькими столетиями раньше. Истоки западной наследной знати восходят к фактам возвышения основателей аристократических родов через заслуги по службе. К тому же изначально представители этих «благородных династий» происходили из совершенно разных социальных страт (включая крестьян и простолюдинов). Таким образом, российское дворянство не уникально, оно проходило те же вехи эволюции, что и западноевропейская аристократия, а знатное происхождение и после введения Табели о рангах оставалось наряду со службой одним из главных маркеров дворянской идентичности, престижа и статуса[158].
Судьба русского духовенства имперского периода в контексте «перехода от сословия к профессии» рассмотрена Г. Фризом. Он сравнивает российское общество с кастовым обществом, поскольку духовенство – очень закрытое сословие. Рассуждая о реформах второй половины XIX в., касавшихся духовенства, Г. Фриз подчеркивает безуспешность преобразований, в результате которых произошла депрофессионализация духовенства и общее снижение его статуса. В начале XX в. Православная церковь испытывала кризис статуса духовенства, образовавшегося в результате неудавшейся попытки государства профессионализировать и демократизировать духовное сословие[159].
153
Ibid. P. 249.
154
Ransel D. L. Implicit questions in Michael Confino’s essay. Corporate State and vertical Relationships // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2–3 (avr. – sept.). P. 195–210.
155
Madariaga I. The Russian Nobility in the Seventeenth and Eighteenth Centuries // The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Vol. 2: Northern, Central and Eastern Europe / ed. by H. M. Scott. Basingstoke; New York, 2007. P. 311.
156
Ibid. P. 335–337.
157
Ibid. P. 338.
158
Confino M. À propos de la notion de service dans la noblesse russe aux XVIIIe et XIXe siècles // Cahiers du monde russe et soviétique. 1993. Vol. 34 (1–2). Jan. – Juin. P. 47–58.
159
Freeze G. Between Estate and Profession: the Clergy in Imperial Russia // Social Orders and Social Classes in Europe… P. 47–65.