Зависть кукушки

В школу теперь приходилось ездить через весь город, толкаться в троллейбусе. Возвращаясь, он всегда видел у соседнего подъезда группу парней, примерно своих ровесников. Они галдели, гоготали и матерились вокруг трехлитрового бидона с пивом. Асфальтовый пятачок вокруг них был заплеван и засыпан окурками. Когда Петр приближался, они опасно замолкали. Он проходил мимо, и вслед раздавался издевательский гогот.

В это тяжелое время он чувствовал, что ненавидит все и всех вокруг – темную чужую квартиру, из которой никак не выветривался чужой запах, трамваи, утреннюю толкотню в троллейбусах, кодлу у соседнего подъезда, мерзавца Костяна. Тихая ненависть кипела в нем, и ему хотелось на кого-нибудь ее излить, тогда бы ему стало легче. И в очередной раз проходя мимо пивной компании и услышав позади глумливое ржание, он остановился, развернулся и в упор уставился на них.

Он был один, а их много, но они, видимо, почувствовали в нем эту кипящую ненависть и испугались, не приняли вызова, заюлили глазами, отступили. Он повернулся и пошел дальше.

– Парень, чё, может, пива? – растерянно окликнул кто-то сзади. Он не оглянулся.

Часть ненависти он все-таки выплеснул. На Костяна. Подстерег его вечером в подъезде и прижал под лестницей к стене, перекрыв кислород, уперся локтем в кадык. Он объяснил, какие именно анатомические образования он оторвет Костяну и заставит их съесть без соли, если вопли за стеной повторятся.

Мужичонка был плюгавый, много ниже рослого Петра, он тоже чувствовал волну ненависти, исходящую от нового соседа, поэтому брыкаться не стал, убежал домой на полусогнутых. «Концерты» за стенкой прекратились, но много позже Петр узнал, что Костян продолжал бить жену, только теперь прижимал ее лицом к подушке.

В школе он отсиживал уроки, так и не перекинувшись ни словом с тихой Риткой Борщовой, и быстро уходил. На все больше расцветавшую Машку он старался не смотреть. И никак не мог себя заставить слушать и понимать, что там говорят учителя.

Спал он теперь на кухне, на диванчике и по ночам слышал, как плачет мать. Он вставал и шел к ней, садился на край кровати.

– Петенька, что я наделала, – плакала мать. – Как ты будешь здесь жить!

– Нормально, нормально мы будем жить, – делая ударение на «мы», уверял он. – Здесь и воздух чище, и тишина… И деньги у нас теперь есть. Вот прооперируют тебя, поправишься, и на море можно будет поехать. Ты вон сто лет не отдыхала, может, потому и заболела.

– Нельзя мне на море, – вздыхала мать.

– Мы на прохладное море поедем, на Рижское взморье, – убеждал он ее и рассказывал о Риге, о старом городе, Домском соборе с органом, забавных памятниках и уютных кафешках. Все это он слышал у Лавровых и сейчас старательно вспоминал и пересказывал матери, чувствуя, как она успокаивается и затихает.

Мать прооперировали, она выжила и начала потихоньку выздоравливать. Вот когда понадобились деньги на рыночное мясо и творог, на фрукты и овощи.

Петр научился всему – варить бульон, готовить котлеты на пару, выжимать соки. Под Новый год он привез мать домой и сумел сам приготовить стол, нарядить елку, и они с матерью посидели за столом, чокаясь газировкой.

С этого времени все как-то потихоньку начало налаживаться. Они привыкли к квартире, она уже не казалась такой ужасной, Петр привык к троллейбусной толкотне, мать начала вставать, возиться на кухне и бродить по квартире с тряпкой, сняла с Петра часть хозяйственных забот. Сосед Костян проворовался в своем гастрономе, его осудили и отправили на зону, откуда он уже не вернулся – там нашлись более крутые психопаты и садисты, в драке с которыми он и погиб. Его жена, тетя Ася, когда с нее сошли синяки, оказалась симпатичной женщиной, они с матерью подружились, стали ходить друг к другу пить чай и сидеть вместе на лавочке под рябиной. Даже пивная компания у соседнего подъезда рассосалась – кто ушел в армию, кто попал на зону. Осталась пара-тройка парней, подрастерявших кураж, теперь они вполне миролюбиво кивали, встречая Петра, и он кивал в ответ. И вообще, оказалось, что в доме живут вполне нормальные люди, в основном, инженерно-технические работники с соседнего завода.

Петру стало легче, ненависть уже не душила его, он почувствовал, что жизнь продолжается, и надо искать в ней свое место.

Он приналег на учебу, но времени не хватило. Стремительно приблизилась весна, экзамены, он не успел залатать огромную прореху в знаниях. Экзамены он сдал плохо, на троечки, соваться в институт с таким аттестатом было бесполезно. Впереди замаячила армия. К его удивлению, Маша тоже сдавала слабовато, репетиторы старались впустую.

Искать нормальную работу перед армией не имело смысла, и Петр устроился разнорабочим на завод.

Это была лошадиная работа. Петр целыми днями таскал по цеху тяжелые вагонетки, наполненные металлическими кольцами – деталями будущих подшипников. Гудели станки, абразивные круги со скрежетом и снопами искр вгрызались в металл, с шумом лилась охлаждающая эмульсия – первое время от всего этого у Петра болела голова, от постоянного напряжения болели все мышцы. Но постепенно он привык, окреп, и руки уже не дрожали, когда он за ужином держал ложку или вилку.

За станками работали женщины – молодые, пожилые и совсем девчонки. Мужчины – мастера и наладчики – важно расхаживали по цеху, начальственно покрикивали, иногда кадрились к девчонкам помоложе и посимпатичнее, зубоскалили, похлопывали их по ягодицам. Девчонки визгливо хихикали и отбивались с матерками. Матерились все – мужчины и женщины, молодые и старые. Петр долго не мог к этому привыкнуть.

Подсобников не хватало, и катать тачки с кольцами присылали «легкотрудниц» – беременных женщин, переведенных на легкий труд. То, что катание тяжеленных вагонеток считалось «легким трудом», никому кроме Петра не казалось абсурдным. Толпа «легкотрудниц», пузатеньких, как икряные рыбки, облепляла вагонетку и с визгом, хохотом и матерками катила ее по цеху. Мужики, глядя им вслед, гоготали и отпускали шуточки. Никто и пальцем не шевелил, чтобы помочь.

Петра это выводило из себя. Он разгонял «легкотрудниц» и впрягался сам. Девчонки не возражали. Они тут же доставали из карманов семечки и, весело похохатывая и галдя, шли за вагонеткой. Благодарности к Петру никто из них не испытывал, его считали чудаком. Мужики же, глядя на эту картину, откровенно крутили пальцем у виска. Мастер Сан Саныч, посмеиваясь в усы, говорил Петру:

– Дурак ты, Петруха-а. Мамок пожалел? Ну дура-а-ак! От работы тока кони дохнут да мужики, а бабы тока пухнут. Вон, погляди, старых мужиков по пальцам перечесть, одни старухи небо коптят. Живучие! А брюхатым тележки покатать – вроде физзарядки. Они потом рожают легше.

Это был мир со своими законами и правилами, и Петр постепенно привыкал к нему, вживался в него и даже начинал любить.

В газетах появился некролог: умер академик Лавров. Петр отпросился на работе и поехал на панихиду. Он постоял в толпе, собравшейся в огромном конференц-зале Института нефти, издали посмотрел на гроб, заваленный венками, но близко подходить не стал. Ему хотелось помнить Машиного деда живым.

И к Маше он подходить не стал. Она сидела вместе с матерью, бабкой и сестрой у гроба и выглядела измученной и больной. Он постоял, мысленно прощаясь с ней, с покойным академиком и вообще со всем тем миром, в котором жил раньше. Постоял и вышел.

Время катилось вперед, наступала осень, ночи уже стояли холодные, но днем было еще тепло, и деревья только начали желтеть и облетать. Однажды, возвращаясь вечером с работы, он увидел на скамейке у своего подъезда Машу.

Он не поверил своим глазам и остановился, разглядывая ее. Она пока еще не замечала его, сидела, задумчиво глядя перед собой, засунув руки в карманы белой курточки. Трое парней у соседнего подъезда, остатки прежней пивной компании, нервно курили, не сводя с нее глаз. Она не обращала на них никакого внимания.

Он шагнул вперед, она увидела его и вскочила навстречу.

– Петька! – Она подбежала к нему и обняла, прижимаясь своей белой курточкой к его грязной спецовке. – Как я соскучилась по тебе!