Страница 19 из 37
Еще большие трудности связаны с интерпретацией культур ЛЛK. Первоначальная археологическая картина Европы, нарисованная Г. Коссиной, была четкой и понятной: ШК – индоевропейцы, ЛЛK – неиндоевропейцы. Несмотря на различные контрмнения, синхронные с теорией Г. Коссины, этот его взгляд долгое время разделяли многие ученые, в том числе и не принявшие идеи об индогерманских походах на восток (см.: [Кричевский 1935]). Однако лингвистам такое далеко-идущее противопоставление двух типов культур постоянно казалось несколько искусственным или, во всяком случае, недостаточно аргументированным с точки зрения языковых данных. Эти сомнения хорошо выражены В. Пизани:
Мне хотелось только задать вопрос археологам, откуда им известно, что носители культуры линейно-ленточной керамики не были индоевропейцами: ведь такое положение имеет смысл лишь постольку, поскольку можно было бы доказать, что они не говорили на диалектах, обладающих строем, свойственным индоевропейским языкам [Пизани 1956: 190].
Из этих сомнений родились новые интерпретации. Как установлено современной археологией, дунайские культуры оказали исключительное воздействие на развитие неолитической Европы [Kóčka 1957: 100], и было бы странным искать дунайский компонент в индоевропейском мире лишь в виде пережиточных субстратных (или адстратных) явлений. Поэтому в лингвистике и археологии начинается пересмотр проблемы ЛЛК, подготовленный еще трудами 20-х гг., в результате чего, например, в книге Э. Мейера [Meyer 1948; Kóčka 1957: 108] культура ЛЛK объявляется наряду с культурой ШК типичным индоевропейским археологическим признаком, а К. Штегман фон Прицвальд выдвигает гипотезу об «индоевропеоидных племенах» [Stеgma
Последнее обстоятельство оказалось для Г. Чайлда решающим, чтобы изменить свой первоначальный взгляд, и хотя он продолжает считать, что лошадь играла значительную роль в индоевропейской жизни (к этому косвенно побуждает степная гипотеза происхождения индоевропейцев), ему кажется фантастическим, чтобы «датчанин или швед с его каменными орудиями, представленными в I северной культуре, даже если бы они и были пригодны для плотничания, мог построить хотя бы бычью повозку» [Childе 1950: 148], не говоря уже о боевой колеснице, на которой арийцы якобы покоряли соседних варваров. Кроме того, колесница широко известна не только индоевропейским, но и неиндоевропейским народам, и X. Хенкен считает более вероятным, что это изобретение века металла было скорее атрибутом аристократических воинов, а не особых лингвистических групп [Henken 1955: 43]22.
Наконец, следовало бы согласовать «гипотезу колесниц» с лингвистическими данными: В. Порциг отмечает, что из многочисленных индоевропейских названий повозки каждое является общим лишь для небольшой группы языков [Порциг 1964: 154], ср. лат. currus, carrus, брет. karr; др.-ирл.fēn, кимр. gwain, др.-в.-н. wagan; галл. rēda; др.-инд. vāhas-, греч. ὄχος, слав. vozъ, тох. A. kukäl, тох. В. kokale 23.
Из приведенного в самых общих чертах обзора индоевропейской проблемы, представленной в археологическом плане, можно заметить, что археолог в сущности не располагает достаточно надежными средствами, чтобы выделить индоевропейский мир среди прочих культурных и языковых (!) типов Европы. Правда, он может с полной компетентностью заявить, что между культурами ЯГК и культурами, определяемыми по другим особенностям керамического орнамента, лежит резкая грань. Но значит ли это, что все, что не является наследием лесных культур, развивших ЯГК, должно определяться как индоевропейское? Разумеется, такое утверждение было бы весьма легковесным. Трудно предположить, что весь материк Европы был поделен между финно-уграми и индоевропейцами. Надо полагать, что именно Европа, даже если она и была колыбелью индоевропеизма, отличалась наибольшей расовой, этнической и лингвистической пестротой. Это значит, что индоевропейцы, т. е. некоторые этнические общности, говорившие на языках (диалектах) индоевропейского строя, находились в более или менее тесных контактах не только с финно-уграми, но и с племенами иных лингвистических типов24. Кроме того, нельзя забывать о преемственности культур, о том, что неолит Европы вырос из менее разнообразного палеолита; что по мере углубления в доисторию число археологических дифференциальных признаков уменьшается и несколько вполне самостоятельных неолитических культур могут «нейтрализоваться» в одной палеолитической. Тот же Г. Чайлд указывает, что при всем разнообразии признаков, свойственных культурам БТ, они все-таки «слишком расплывчаты, чтобы служить достаточным основанием для предположения миграций в каком бы то ни было направлении… Боевой топор, именем которого называются эти культуры, произошел в конечном счете от топоров из оленьего рога, которыми со времен бореальной фазы (VIII– V тыс. до н. э. – В. В.) пользовались охотничье-рыболовные племена. Можно также показать, что кубки с шнуровым орнаментом восходят к яйцевидным горшкам тех же племен или их докерамическим образцам. Распространен был среди них и обычай посыпать покойников охрой» [Чайлд 1952: 243–244; Childе 1950: 141]25. Весьма характерна в этом отношении ямная культура, где наблюдается сочетание шнурового орнамента с гребенчатым штампом в керамике, сочетание скотоводства и земледелия с охотой и рыболовством в экономике (см.: [Шапошникова 1962]).
21
См.: [Шрадер 1886: 364–365]. Сомнительным считал вопрос об использовании лошади племенами ШК и известный исследователь доистории Г. Кларк [Кларк 1950: 299]. Ср. также вывод О. Н. Трубачева из этимологического анализа названий домашних животных: «Что касается великих миграций III тыс. до н. э., то основной тягловой силой в их осуществлении были быки, а не лошади, хотя, может быть, в глазах отдельных ученых это и наносит ущерб блистательности индоевропейской экспансии» [Трубачев 1960: 15].
22
«Колесные повозки, – писал Г. Кларк, – были впервые введены в употребление в Западной Азии задолго до древнейших династий, еще в период калафской культуры, но ни в Греции, ни на Крите нет никаких данных о том, что они играли какую-то значительную роль до микенского времени, да и тогда они применялись главным образом во время войны или охоты» [Кларк 1950: 300].
23
Исчерпывающий список примеров приводится у Порцига. Тохарские формы указывают на особый случай употребления индоевропейского корня *q̯uequ̯-los ‘колесо’, который Порциг находит в фригийском названии Б. Медведицы в форме κίκλην (см.: [Порциг 1964: 270]).
24
По мнению О. Соважо, крайний восток Европы в предысторическое время представлял дуализм между цивилизацией уральской, связанной с сибирскими цивилизациями, и цивилизацией индоевропейской [Sauvagеоt 1939: 27]. Если довольствоваться указанными О. Соважо географическими границами, это мнение можно считать вполне убедительным; оно перекликается с мнением Н. С. Трубецкого, рассматривавшего индоевропейские языки как типологически переходное звено между урало-алтайским и средиземноморским лингвистическим миром. Но палеонтологический подтекст обеих точек зрения таков, что происхождение индоевропейского мира связывается с неким географическим центром, относительно ограниченным в пространстве. А поскольку поиски этого центра заставляют пускаться в весьма далекие от лингвистики спекуляции, целесообразно полагать, что для лингвиста эта проблема не должна иметь существенного значения. Для выяснения исторических судеб индоевропейских языков важно не то, где они зародились, а то, где они распространились и с какими соседями они контактировали.
25
Обычай аналогичным образом кремировать покойников, рассматриваемый некоторыми археологами и историками как арийский, распространен с эпохи халколита у многих народов, в том числе в доарийской цивилизации долины Инда (см.: [Дикшит 1960: 380–384]).