Колька

Колька сидел, опершись локтями в колени и положив подбородок на сжатые кулаки, и задумчиво смотрел вдаль на звезды. Он еще некоторое время размышлял о существах на других планетах, а потом вспомнил о столике и маркетри. Опять его охватили жгучие терзания из-за постигшей неудачи и расстройство от сознания того, что он испортил не только сам столик, но еще разбил собственную надежду на благополучное возвращение папы с фронта. Вот это последнее было самым непоправимым и самым ужасным. «Что же теперь делать? – мучительно раздумывал Колька. – У меня был такой шанс, а я столь бездарно его испоганил». Кольке опять захотелось громко закричать от отчаяния, но он сдержался, лишь опять наморщил лоб, насупился и несколько раз подряд всхлипнул.

– Чего же ты сидишь один в темноте и ревешь? – услышал Колька позади себя ласковый мамин голос. – Испугался разве чего?

Мама вернулась с фермы. Она зажгла лампу, подошла к Кольке сзади и обняла его за плечи, наклонилась к его голове и прижалась щекой к вихрастой макушке.

– Что с тобой? – опять спросила она.

Колька шмыгнул носом и сглотнул слюну, собравшуюся за губами. Он поежился и промолвил:

– Папа ведь обязательно вернется, да?

Он почувствовал, что с этим вопросом мать сильнее прижала его к груди. Ему не было больно, но он чувствовал дрожание ее рук и слышал учащенный стук ее сердца. Колька стал догадываться, что его вопросы на эту тему оказываются мучительными для мамы, она тоже сильно переживает и волнуется, хочет поддержать его и успокоить, но понимает при этом, как легко эта надежда может быть отнята злым роком. Она сама очень боялась этого рока, гнала от себя мрачные мысли и страхи, но те со всем едким коварством возвращались вновь и вновь.

– Я думаю, он тоже очень-очень ждет встречи с нами, Коленька, – сказала мама мягким шепотом. – Надо обязательно ждать и верить, что он вернется. Давай вместе богу помолимся, чтобы он нашего папку уберег.

– Что ты, мам, молиться богу – нехорошее дело, зачем же мы будем этим заниматься, – встрепенулся Колька и с удивлением уставился на мать.

Она тоже смотрела на него взглядом прямым, но ласковым и каким-то особенным, в котором объединились и проступали причудливыми обликами и боль измотанной души, и страх, и стыдливое признание своей человеческой слабости, и желание сказать сыну что-то сокровенное, и растерянность от незнания – каким образом сказать, как объяснить, чтобы поверил и понял. Она погладила Кольку по голове и улыбнулась ему, но вместе с улыбкой из глаз ее потекли большие блестящие слезинки.

– Да, Коленька, милый мой сыночек, мы люди сильные, трудовые, ответственные, молиться богу – это не для нас. Но сейчас, сам знаешь, время страшное – война. Люди там гибнут в боях целыми сотнями и тысячами. Это уже не то, что в мирное время… Тут уже и богу помолиться можно. Понимаешь? Мы же не просто ради чего-то, пустяка какого-то, мы ради того, чтобы родные наши живы остались.

Голос у мамы стал стонущий, просящий, жалостливый, будто бы эти ее слова и были уже молитвой. Она и смотрела на сына просящим взглядом, Колька заметил это, и в душе его сразу же вспыхнули и схлестнулись в противоборстве два противоположных чувства: жалость к тону матери и сопротивление смыслу ее слов. Он верил ей безоговорочно, он не мог ей не верить, но в то же время ему казалось совершенно невозможным, чтобы мама всерьез говорила о каком-то мракобесии.

– Папа на нас рассердится, если узнает, – сказал Колька убежденно, насупившись, и, помолчав немного, добавил еще: – И дед тоже рассердится.

– Нет же, сыночек, нет, они не рассердятся. Они нас поймут.

Колька по-прежнему смотрел на маму с удивлением.

– А если в школе узнают? – встревожено возражал Колька. – Антонина Тимофеевна тогда перед всей школой меня выставит на линейке. Меня же тогда из пионеров исключат! – Колькин голос становился всё напряженнее и взволнованнее.

Мама опять погладила Кольку по голове и несколько раз поцеловала его в лоб, а потом вновь прижала его голову к своей груди.

– Нет-нет, не бойся, сыночка, не надо бояться. В жизни так бывает, что-то очень странным кажется и непонятным. Жизнь – она такая, в ней многого сходу не понять, сначала долго думать приходится и сомневаться. Тут важно, чтобы добрые намерения у человека были, а у нас с тобой намерения добрые.

Колька продолжал сидеть молча, глядя в окно. Перед его мысленным взором сейчас проносились столик в мастерской с испорченной столешницей, лица отца и деда, серьезные и сосредоточенные, какими они бывают в то время, когда заняты работой и сидят, склонившись над верстаками. Затем они сменились группой солдат в длинных шинелях, бегущих с винтовками наперевес, как он видел однажды на одном из плакатов в школе. Те солдаты с плаката в своем беге направлялись на своих врагов, которых олицетворяли буржуй в высоком цилиндре и пенсне, помещик, сидевший верхом на лошади, и толстый поп с выпученными глазами и красным лицом. Тот самый поп запомнился Кольке именно своей глупой и огорошенной физиономией и сейчас опять вспомнился ему, когда мама сказала о молитве. Колька окончательно утвердился в своей мысли и, вскочив решительно с табурета, выпалил стремглав, будто опасался, что не успеет сказать этого:

– Не буду я молиться! Вот ей-богу не буду!

Мама не смогла удержаться от улыбки, услыхав последнюю Колькину фразу. Она вновь потрепала его по голове и мягко сказала:

– Иди-ка ты лучше спать, мой хороший.

Перед сном Колька долго ворочался в постели, его никак не оставляли в покое мысли об испорченном столе и упущенном шансе. Колька на столько убедил себя в том, что доделанный стол будет гарантией папиного возвращения с войны, что теперь даже и не думал о том, что может быть иначе. Его мысли вертелись неотступно вокруг свершившегося факта, он вновь и вновь представлял перед собой стол и рисунок на нем, скривившийся от неровно положенной пластинки шпона, он жалел о своей неосторожности и раскаивался в том, что влез в папину работу, ругал себя мысленно нехорошими словами, но успокоиться так и не мог.

В окне комнаты, рядом с изголовьем, виднелась луна. Колька уставился на нее и долго смотрел на яркий желтый диск, не отводя от него взгляда, и ему стало казаться, что тот то приближается, то удаляется от него. Ему привиделось даже, что диск становится ярче, как раскалившаяся металлическая болванка, вынутая из кузнечного горна, и один его край скривился, выгнулся и готов вот-вот лопнуть. Колька догадался, что ему всё это мерещится, и стал тереть глаза. Лежать и мучиться ему порядком надоело, но сон тоже не приходил.

Колька несколько раз повернулся с бока на бок, а потом встал с топчана, на котором была его постель, натянул штаны и маленькими неуверенными шагами направился на кухню, чтобы попить воды. Проходя мимо большой комнаты, он заметил свет за приоткрытой дверью и заглянул внутрь. Мама сидела за швейной машиной и, аккуратно надавливая на педаль, не спеша что-то строчила. Она прострочила один шов, затем развернула шитье другой стороной и прострочила другой шов. Когда мама разворачивала ткань, держа ее на весу, Колька успел разглядеть контур большой рубахи. Он задумался, находясь в нерешительности, а затем осторожно протиснулся в полуоткрытую дверь и подошел к маме. Заметив Кольку, появившегося у нее из-за спины, мама вздрогнула и вздернула брови.

– Чего же ты не спишь? – удивленно воскликнула она.

– Не могу заснуть, – с грустью в голосе пожаловался Колька. – А что ты делаешь?

– Разве ты не видишь? Рубаху шью для папки новую, чтобы, когда вернется он с войны, у него рубаха новая была.

Колька, будто осененный внезапной догадкой, внимательно посмотрел маме в глаза. Сейчас он был уверен в том, что увидел в них ту же самую мысль, которая и ему приходила в голову. Значит, мама думает точно так же: если сшить новую рубаху, то муж непременно вернется с фронта живым и здоровым – вот какова эта логика. Та же самая идея руководит ею, что и Колькой, и она тоже верит в эту идею и поступает согласно с нею. Как только он понял это, ему сразу стало спокойнее на душе и даже веселее. Он заулыбался задорно, радуясь своей догадке, и тихо, но очень вкрадчиво попросил: