Страница 7 из 16
Однако нынче мои зрители – безгласные вещи. Они покорно лежат стопками разных цветов, а у меня очень мало времени, чтобы оказать им достойное внимание. Для меня это всего лишь ПОТОК вещей. Разбираю новую порцию подарков от богатых родственников и беру в руки хорошенькое платье в горошек, вижу маленький разрыв по шву. Сразу вопрос: выбросить или зашить? Нас вечно окружают гамлетовские сомнения! А работы всего на пять минут, вот только сегодня срочно нужны тряпки на кухню, а платьев здесь хватает, к тому же пришлось бы менять нитку в швейной машинке, а ещё столько неотложных дел… вот и летит это совсем «юное» платье в пакет погибших вещей. Скоро я его безжалостно искромсаю большими ножницами на тряпки: в рубашках я избавляюсь от воротничков и манжет, а платья режу на правильные квадраты.
Попав на кухню (судьба бывшего текстильного шедевра), он прикоснётся последний раз к разделочному столу и впитает запахи и остатки продуктов, из которых готовят еду, а потом его швырнут в мусорное ведро. Вот так же КТО-ТО владеет моей судьбой и решает, куда пустить моё Существование на этой планете – бросить в тряпки или вернуть к нормальной жизни среди людей. Есть ли надежда, что этот КТО-ТО будет в хорошем расположении духа и у него будет время, чтобы разглядеть мои трудолюбие и упорство?! Впрочем, я опять замечталась, а на кухне нетерпеливая Мария ждёт стопку бывших вещей.
Три раза в неделю в моём подвале аврал – прибывают вагоны с чистым бельём. Это, конечно, не железнодорожные вагоны, а алюминиевые тележки-стойки на колёсиках, доверху набитые простынями, пододеяльниками, рубашками, преимущественно ночными, и всем тем, что необходимо нашим старичкам и ночью, и днём.
Я деловито смазываю руки кремом, надеваю белые нитяные перчатки и, как заправский хирург, принимаюсь за работу. Прежде всего, надо всё разложить по местам: пижамы и халаты, рубашки и свитера, платья и блузки, горы полотенец: махровые, кухонные и банные и эти бесконечные маленькие квадратики, которые почему-то заменяют австрийцам русскую мочалку.
Один вагон надо отобрать для старичков на первом этаже, ещё один – для лежачих на втором, здесь в пользовании только ночные рубашки для тех, кто уже не может самостоятельно двигаться. Их кормят, моют, выводят на короткую прогулку, но это уже не жизнь, а всего лишь доживание – старческое слабоумие и полная беспомощность. И дело вовсе не в возрасте – среди самостоятельных постояльцев есть дамы и за 90! А здоровым можно быть и в 94 года!
Возраст жителей нашего Дома колеблется от 80 до 103, а наша ветеранша, фрау Виммер, в свои 103 года сама приходит на завтрак в столовую, чистоплотна и опрятна, но самое удивительное – она сохранила неизменную доброжелательность в общении с персоналом и соседями. Это качество у старичков после 88 лет встречается крайне редко. Чаще всего пожилые люди подозрительны и агрессивны и напоминают одичавших человекообразных обезьян. Иногда в столовой возникают даже стихийные потасовки по самому незначительному поводу. Но люди культурные, интеллигентные сохраняют здравый ум, несмотря ни на что. Вот, например, фрау доктор Хаббер. Ей всего-навсего 92 года, а она живо интересуется всем, что происходит в мире, читает газеты, обсуждает политические и научные новости, пишет письма в разные концы света своим бывшим коллегам и проявляет интерес даже к молоденьким официанткам, которые обслуживают её в столовой. Услышав, что я неплохо играю на фортепиано, она даже пыталась найти мне учеников, чем растрогала меня до слёз.
Однако большая часть пожилых людей всё время погружены «в себя» и ничего и никого не замечают вокруг. Их мир постепенно сужается до размеров их собственного тела, я называю это явление «старческим солипсизмом» – весь мир во мне самом. Но из каждого правила, к счастью, есть исключения. В нашем стариковском пансионе оно тоже есть – это достопочтимая фрау Бучер. Ей немногим больше 90, но она старательно молодится и говорит, что ей только 88 лет. Наверно, ей очень нравится эта цифра, ведь на морском языке это означает что-то вроде большой удачи – две «бесконечности», перевёрнутые на 90 градусов. Но что меня более всего в ней восхищает, так это её ненавязчивая элегантность: она всегда аккуратно причёсана и активно пользуется косметикой, и, что удивительно, румяна ей идут и не кажутся неуместными. Но главное её достоинство – обаяние, которое буквально обволакивает собеседника, при этом сознательная ирония к себе самой и к своему возрасту.
Если фрау Бучер обращается к вам с какой-нибудь просьбой, она непременно подчеркнёт, что, поскольку она «мишугин» (на иврите это означает не совсем нормальный человек), то просит очень и очень сделать то-то и то-то. Она кокетлива и мила настолько, что так и хочется поцеловать её в надушенную щёчку. Если приходится столкнуться с фрау Бучер на каком-нибудь перекрёстке в коридорах нашего Дома, то, как бы ни спешила, а услышишь «фрейлин» или «паненка», обязательно остановишься и поговоришь с ней о каких-нибудь пустяках, и чувствуешь себя бездомной кошкой, которую вдруг приласкали да ещё дали кусочек чего-то очень вкусного.
Увы, ещё одно распоряжение нашей директрисы гласит: «Персоналу запрещается разговаривать с постояльцами Дома». Наше начальство пресекает в корне тёплые и доверительные отношения стариков с теми, кто их обслуживает. Я долго не могла понять – почему; оказалось, что таким образом ведётся борьба с получением чаевых… Наши дамочки из кабинетов не могут себе представить, что кто-то будет разговаривать со стариками совершенно бесплатно. Однако мне и другим моим коллегам чаще всего приходится быть бескорыстными собеседниками. Но никто об этом не жалеет, а администрации и в голову не приходит, что мы, эмигранты-сотрудники, так же нуждаемся в человеческом внимании, как и наши брошенные родственниками старики, они одиноки в силу своего возраста, а мы с трудом адаптируемся в чужой стране и тоже одиноки по-своему.
Но, к счастью, наша работа не даёт нам скучать, а фрау Бучер всегда находит для себя занятие по душе: если она одна в своей уютной комнате, то непременно кушает конфетки или шоколад, что вовсе не лишает её аппетита за обедом. Если хорошая погода, она прогуливается в нашем маленьком саду и с радостью вступает в беседу с каждым, кто выказывает хоть малейшее желание обратить на неё внимание.
Всё это я наблюдаю, стоя у гладильной доски перед продолговатым окошком, что выходит во двор. Да если бы в нашем Доме жили ещё несколько таких милых пожилых дам, то наша работа показалась бы нам праздником, но фрау Бучер – единственная в своём роде. Вот ещё одна черта её характера: она никогда ни на кого не злится, наверно, потому, что она совершенно довольна собой и прожитой жизнью. Она с упоением вспоминает свою молодость, брак с красивым и умным дипломатом, его портрет красуется на видном месте в её комнате. С мужем она поездила по свету. В заграничном паспорте, который она мне гордо показала, стоят визы всех европейских стран. В Париже она жила несколько лет, и я пытаюсь вспомнить несколько фраз из забытого французского, который учила в университете.
Мы часто обмениваемся с фрау Бучер традиционными вопросами: «Комман та ли ву?» (Как идут дела?). Увы, молодая красивая женщина осталась только на фотографиях – бал в каком-то дворце, приём в посольстве Швеции, необыкновенные наряды, красавец-муж рядом во фраке… Какая-то нереальная жизнь проходит передо мной на этих старинных фотографиях, и фрау Бучер, улыбаясь, говорит: «Да, я была любима!» Глядя на неё, я думаю, что если ей удаётся даже в свои 90 лет привлекать людей, то что же творилось в дни её молодости? Она горда прожитой жизнью и без горечи и печали смотрит в окно, она знала много солнечных дней в своей жизни.
Но однажды я узнала от медсестры, которая делает фрау Бучер регулярно уколы, что после внезапной смерти мужа ей пришлось уехать в Австралию к родственникам, и там она работала продавщицей апельсинов! Чуть ли не 20 лет! Это меня так поразило, что я не могла прийти в себя от этой новости, ведь фрау Бучер держится как настоящая герцогиня. Неужели можно сохранить внутренний аристократизм и быть продавщицей апельсинов?