Страница 39 из 66
Удивительное всё-таки дело: в такие моменты, как этот, когда Оболенская бежала следом за крепко державшим ее за руку Петром Ивановичем невесть куда, подчиняясь какому-то неосознанному инстинкту, она вовсе не думала о том, на какой же стороне баррикад находится; не думала о задании, порученном ей; не думала ни о чем из того, что занимало ее мысли каких-то десять минут назад. Охваченная азартом погони, хотя даже не знала, куда они бегут и зачем, Настасья Павловна просто следовала неконтролируемому шестому чувству, что гнало ее вперёд. А быть может, в глубине души она просто уже давно сделала свой выбор, в столь важные моменты проявляющийся сам по себе.
А когда Петр Иванович поцеловал ее, из головы Оболенской на эти краткие, но сладостные мгновения и вовсе напрочь вылетело все, что мучило ее так недавно, словно снова подступил загадочный туман, но царил он теперь исключительно в ее голове.
Но вот Шульц развернулся и помчался прочь, а Настасья на ставших ватными ногах рухнула на скамью, на кою ей указал господин лейб-квор. Но когда разум ее чуть прояснился, она тотчас же стремительно поднялась, осознав разом две вещи. Первое: она позволила Шульцу, за которым должна была неотступно следовать, исчезнуть из ее поля зрения. Второе: она позволила Шульцу, который сделал ей предложение и опасался за свою жизнь, кинуться на поиски убивца, как нетрудно теперь было понять, одному. С какой стороны ни посмотри, а Настасья Павловна, сраженная одним лишь поцелуем, проявила себя дурно и как агент короны, и как будущая жена, коей, впрочем, все ещё не собиралась становиться, но тем не менее… Топнув от досады ногою, Оболенская помедлила лишь пару мгновений, прежде, чем кинуться в том же направлении, в котором ранее скрылся господин лейб-квор.
Оказавшись на лестнице, Настасья Павловна остановилась, призадумавшись на секунду о том, куда мог двинуться Шульц. По всему выходило, что на верхней палубе покуситель - а значит, и Петр Иванович - мог бы скрыться вряд ли – среди небольшого количества народу затеряться гораздо труднее; то ли дело палуба нижняя, где, как была наслышана Оболенская, обитали наименее состоятельные пассажиры, зато в количестве наибольшем из всех трёх палуб. А потому, совершенно не задумываясь о том, с чем может столкнуться среди подобной публики, Настасья Павловна стала быстро спускаться вниз.
Но дойти до нижней ступеньки Оболенской было не суждено. Во всяком случае, самостоятельно. Чья-то рука в перчатке сначала зажала ей рот и затолкала в него кляп, а затем уже обе руки подхватили ее и, точно мешок с картофелем, закинули на широкое плечо, откуда вид Настасье Павловне открывался на деревянные ступеньки да плотно обтянутую бриджами часть тела, смотреть на кою было совершенно неприлично, но приходилось.
Впрочем, претерпевать столь занимательное, хоть и непотребное зрелище Оболенской долго не довелось – ее похититель быстро спустился по лестнице вниз и вскоре уже втолкнул ее в узкую комнату, больше похожую на чулан, где не имелось ни единого оконца и единственным источником света служил газовый фонарь, а воздух был до тошноты спертым и отдавал чем-то кислым.
Будучи едва поставленной на ноги, Настасья Павловна с отвращением вынула изо рта кляп и быстро обернулась к стоявшему позади нее мужчине. Увиденное странным образом ее успокоило, хотя стоило бы наоборот встревожиться, потому что синие глаза графа Альберта Ковалевского в неверном свете фонаря блестели как-то недобро.
- Я вот интересуюсь, Настасья Павловна, - заговорил первым граф, - ронять мне на ногу ложку с горячим супом и разливать передо мною вино – это такой знак особого расположения с вашей стороны?
- Я вот интересуюсь, милейший господин Ковалевский, - сухо ответила Оболенская, - устраивать маскарад и похищать женщину, засовывая ей в рот Бог знает что – это такой знак особого расположения с вашей стороны?
- В общем-то говоря, да, - спокойно признался поляк.
Настасья Павловна воззрилась на него с некоторым недоумением:
- И как же прикажете это понимать?
- А что же тут понимать, Настасья Павловна? Разве я уже не сказал вам достаточно в наши прошлые встречи?
- Достаточно для того, чтобы оскорбить?
- Достаточно для того, чтобы обозначить свой к вам интерес! – Ковалевский сложил руки на груди, пронизывая Оболенскую пристальным взглядом. – И что же прикажете делать, коли иначе к вам никак не подступиться, потому что вы постоянно находитесь рядом с этим агентом бедового сыска?
- Безымянного, - непроизвольно поправила Настасья Павловна.
- Да какая разница? – пожал плечами Альберт Ковалевский.
- Постойте, - пробормотала Оболенская, поражённая внезапной мыслью, - вы что же, хотите сказать, что пробрались на дирижабль для того, чтобы быть подле меня?
- А для чего же ещё?
Настасья помедлила с ответом, припомнив золотистый порошок на его руках, но как спросить об этом, не вызывая подозрений в случае, если граф лгал – не знала, а потому просто сказала:
- Отчего же вы не заняли каюту на верхней палубе, соответственно своему положению?
- Там уже не было мест, - ответил граф и, наклонившись к ней ближе, добавил:
- Кроме того, так было бы менее интересно за вами наблюдать. Хотя вы, как я понимаю, все равно меня узнали.
- Не сразу, - ответила Настасья Павловна уклончиво. – Но позвольте узнать, для чего же вы меня сюда приволокли?
- Что за выражения, Настасья, - поморщился граф. – Общение с сыскными не идёт вам на пользу.
- Социальное чванство тоже не красит, - парировала Оболенская. - Кроме того, ваш поступок иным словом я назвать не могу, - добавила она, холодно посмотрев на Ковалевского. – И вы не ответили на мой вопрос.
- О, тут все просто: я рассудил, что ежели вы не желаете стать моею любовницею, то отчего бы мне на вас не жениться?
Настасья Павловна посмотрела на него ошарашенно, а затем расхохоталась, не сумев удержаться. Два предложения за день – это, пожалуй, было слишком, прямо как в дурной комедии. Да ещё одно краше другого.