Страница 28 из 66
С Шульцем же все было гораздо яснее. Настасье явно стоило отныне к Петру Ивановичу никаких эмоций более не проявлять и не испытывать. И ежели уж она смогла задушить в себе все надежды и чаяния о том, что ее брак может быть счастливым, если она приложит к этому усилия, то сумеет и откреститься от неуместных и неприличных чувств к мужчине, коему это было не нужно.
Оставался только один вопрос – будет ли она в силах исполнить свои намерения, оставаясь подле Шульца и дальше? Оболенская в этом была совсем не уверена. Стало быть, лучше всего от порученного ей в Шулербурге задания отказаться, применив старый проверенный метод - с глаз долой и из сердца вон. Потому что Настасья Павловна тоже не желала иметь никаких сношений и отношений с мужчиной, готовым от нее отречься, будь на то хоть какая причина. Довольно с нее и того, что была годами не нужна собственному супругу, променявшему ее на холодные железки и шестерёнки, гораздо более дорогие его сердцу, чем живая, жаждущая внимания и ласки жена. И если уж впускать кого-то то в сердце – то так, чтобы любили ее до того сильно, что никакие препятствия не страшны. Чтобы похитили, увезли, совершили любое безумство, но только не отпускали. И это, увы, было совсем не в духе Петра Ивановича Шульца. А потому Настасье Павловне, спасаясь от разочарования, следовало теперь безотлагательно вернуться в столицу. А там, быть может, лучше бы и вовсе уехать куда-нибудь в провинцию, потому что сейчас, как никогда прежде, Оболенская почувствовала, что от всего очень устала. От интриг двора, от непонятных поручений и ещё менее понятных, чем поручения, мужчин.
И почему только ее привлек именно господин лейб-квор? Вот взять хотя бы графа Ковалевского, проявлявшего в отношении нее недюжинный напор. Знатен, не менее чем потомки древнейших российских фамилий, богат, как Крез и красив, как падший ангел. Но все, что Настасья Павловна испытывала, когда не далее как пару часов тому назад у дверей ее спальни он исступлённо целовал ей руки, которые едва сумела у него отнять – это смущение. Хотя, должно быть, и граф хотел от нее не больше, чем надоевшие повесы при дворе, и, получив желаемое – тут же к ней наверняка бы остыл. И это имело очень мало общего с тем, о чем Настасье Павловне вновь стало мечтаться после встречи с Петром Ивановичем. Да вот только все напрасно, и давно бы ей стоило это понять и не ожидать уже того несбыточного, о чем иногда ещё болело сердце. Тем более что, как бесцеремонно напомнил ей Шульц, она уже была далеко не наивной юной девою. В ее двадцать три года стоило бы смотреть на жизнь без глупых иллюзий.
К моменту, когда под утро Оболенская смежила веки, ясно было одно: возврата в Петербург не миновать. Так для нее будет лучше всего.
Подняться на следующий день пришлось неожиданно рано: присланная дражайшим дядюшкой горничная сообщила, что Анис Виссарионович ждёт Настеньку внизу по очень важному делу. Сильно подозревая, что Фучик, должно быть, вследствие беседы с Шульцем прознал про ее похождения, Настасья Павловна с тревогой спустилась вниз, пытаясь решить на ходу, как же ей объяснить дядюшке свое поведение и одновременно сообщить о предстоящем отъезде, не вызывая этим никаких подозрений. Но, к облегчению Настасьи Павловны, Анис Виссарионович был занят обсуждением совсем иных проблем, ее совершенно не касавшихся, и факт этого вскоре породил в Оболенской новое беспокойство. Никогда прежде дядюшка не обсуждал в ее присутствии важных дел, мог, разве что, обмолвиться о чем-то ненароком, но приглашение на ведшееся в кабинете явно важное совещание с участием незнакомого ей господина, представленного Фучиком как штабс-капитан Леславский Андрей Васильевич, определенно настораживало. Оболенская была совершенно уверена, что Анис Виссарионович считает подобные обсуждения не предназначенными для женских ушей, а потому терялась в догадках относительно того, для чего дядюшке потребовалось здесь ее присутствие. Окончательную сумятицу в душу Настасьи Павловны внесло прибытие Петра Ивановича и невозможно было отрицать того, как предательски дрогнуло вновь сердце, когда господин лейб-квор вошёл в комнату. И как заныло оно отчего-то после его вопроса о том, что, дескать, неужто она ему не скажет ни словечка. Оказалось, что воплотить в жизнь намерение поставить все чувства под запрет было гораздо сложнее, чем принять решение сделать это. Оболенская чувствовала на себе ищущий взгляд Шульца и пребывала в полном смятении всех чувств – ей то хотелось уйти прочь немедля и, быстро собравшись, уехать в столицу, то посмотреть все же на господина лейб-квора и, быть может, найти в его глазах что-то такое, что могло бы все изменить. Но Настасья Павловна мужественно держалась, глядя на расстеленную на столе карту, хотя не видела пред собою ровным счетом ничего, находясь в мучительном напряжении от близости Шульца. И вышла она из этого состояния только тогда, когда очень довольный чем-то Анис Виссарионович внезапно сообщил, что отправляет ее в поездку на дирижабле вместе с Петром Ивановичем, да ещё и в одной каюте, как супружеская пара! Первоначальное удивление от того, что дядюшка до такого додумался, посчитав ее то ли слишком глупой для подобного задания, то ли, наоборот, слишком умной, сменилось ужасом. Близость Шульца на протяжении не одного дня полёта и несколько ночей с ним наедине в одной каюте в придачу ничем хорошим, определенно, обернуться не могли. А вот разбитым сердцем – весьма вероятно.
Настасья Павловна молчала, ощущая на себе взгляды всех присутствующих и отчаянно пытаясь совладать с постигшей ее оторопью, чтобы прийти к какому-то решению. Данное дядюшкой задание позволило бы ей все же исполнить то поручение, с каким она явилась в Шулербург и сохранить тем самым свое реноме, но ведь ею уже было решено от этого поручения отказаться. И теперь оставалось только сделать последний, самый важный шаг, и просто объявить о том, что она не может взять на себя предложенную задачу - хотя о ее согласии вовсе и не спрашивали - в виду необходимости вернуться в столицу. Но язык Оболенской вдруг словно прилип к нёбу, не давая ей возможности произнесть хоть слово.