Страница 14 из 66
- Дальше провожать не нужно, Петр Иванович, - сказала Настасья, когда они подошли к воротам городского особняка Оболенских.
Весь путь, коий они, как и накануне, проделали молча, Настасья Павловна не могла избавиться от странного напряжения, виною которому было то, что произошло меж ними на сцене. Поцелуй, которым одарил ее господин лейб-квор, и сейчас ещё словно горел на губах, поджигая кровь в венах. Даже несмотря на то, что прикосновение его губ было совсем недолгим, Настасью Павловну словно опалило огнем, который не сумел погасить ни безумный забег за злодеем, ни длительная прогулка по ночному Шулербургу.
И что такого было в этом мужчине, что он действовал на нее так? Да, привлекателен, но при дворе она видела и более красивых щеголей. Да, умен и даже остроумен, но таких Настасья Павловна тоже повидала вдоволь. Возможно, все дело было в том, что Петр Иванович был искренним. Никого из себя не корчил, не оперировал наигранными фразами… во всяком случае, за то короткое, но весьма бурное время, что они были знакомы.
И теперь, стоя рядом с этим мужчиной в тени акации, Настасье Павловне хотелось сказать ему вовсе не то, что она уже произнесла чинным тонном. На самом деле ей хотелось прильнуть к нему и умолять: «Поцелуйте меня ещё, Петр Иванович». Так, как не целовал ещё никто. Включая покойного супруга».
Алексей Михайлович вообще редко замечал жену среди своих бесконечных инструментов, металлических штуковин и шестерёнок, а в тех редких случаях, когда все же удостаивал своим вниманием, лучшее, что она получала от него – это краткое прикосновение холодных губ ко лбу. И это даже сравнить было невозможно с горячими устами Петра Ивановича.
Какое-то время Настасья Павловна смотрела на Шульца, ожидая, что тот поймёт, какие чувства ее сейчас обуревают и сделает то, чего ей так желалось. Но господин лейб-квор только коротко покашлял, словно прочищая горло, и сказал:
- Отчего же вы, Настасья Павловна, не позволяете проводить вас до дверей?
Оболенская замерла на несколько мгновений, пытаясь осознать сказанное и, нащупав железные прутья ворот, вцепилась в них, дабы не упасть, ибо ноги враз ослабели от постигшего ее разочарования.
- Дело в том, Петр Иванович… - начала Настасья и запнулась, ища подходящего предлога не позволить снова загнать ее в невольную ловушку. – Видите ли, дело в том, что папенька завел себе новую игрушку. У нас по саду бегает механический цербер! Папенька утверждает, что это мера воздействия против мальчишек из трущоб, ворующих у нас… - Оболенская кинула быстрый взгляд в сад. – Ворующих у нас груши! Мне бы не хотелось, чтобы вы свели с ним близкое знакомство.
- Вот как? – удивился Шульц. – Не подозревал, что Павел Андреевич так увлечен новомодными изобретениями. Сначала пианино, теперь собака…
- Мы и сами удивлены его увлечением, Петр Иванович. Это, должно быть, возрастное.
Шульц промолчал, только продолжал смотреть на нее так, что Настасью Павловну снова охватило непонятное томление. В конце концов она не выдержала и взмолилась:
- Идите же, Петр Иванович, прошу вас.
Немного поколебавшись, Шульц повернулся и зашагал прочь, и Настасья Павловна выдохнула со смесью облегчения и разочарования. Похоже, находиться с этим мужчиной рядом и дальше будет очень сложной задачей. Гораздо более сложной, чем ей казалось, когда она соглашалась на это. Ах, если бы только он не поцеловал ее… Ах, если бы только он поцеловал ее ещё…
На следующее утро за завтраком Настасья Павловна боролась, что есть сил, с одолевающей ее совершенно неприличной зевотой. Мало того, что вернулась она и без того поздно, так ещё и полночи не могла уснуть, вспоминая, что говорил и делал господин лейб-квор, когда они внезапно оказались на сцене.
«Когда под лодкою мы с вами возлежали… воспламенился я и весь горю!»
Надо же было придумать такое! В выдумке и находчивости Петру Ивановичу никак не откажешь. И вольно или невольно, выдумка эта разбередила Настасье душу, начисто лишив покоя.
Может ли статься, что Петр Иванович говорил правду? Мог ли он томиться тем же странным и ранее незнакомым Оболенской чувством, которому она не знала названия? Или знала?
Возможно, это была та самая страсть, которую, перешептываясь, так любили обсуждать дворцовые сплетники? Оболенская нередко была свидетельницей подобных фривольных бесед, которые, во многом, являлись для нее загадкою. И только теперь, ворочаясь с боку на бок и мучимая бессонницей, Настасья Павловна начала понимать их суть.
И это было весьма некстати. По отношению к Петру Ивановичу ей следовало оставаться совершенно равнодушною. Так будет гораздо лучше для дела. Да и для самой Настасьи Павловны.
Пожалуй, она бы не спустилась к завтраку вовсе, сказавшись больной, если бы горничная не передала ей, что Анис Виссарионович имеет сообщить очень важную новость. И теперь, сидя за столом и глядя на сияющего, точно начищенный самовар, Фучика, Настасья терялась в догадках, что же такого срочного и, судя по всему, замечательного, собирается поведать ей дядюшка. По его виду можно было предположить, что агентство по меньшей мере получило ещё один важный заказ. Или изловило проклятого душегубца, который уже дважды уходил у нее с Шульцем из-под носа. Но о таком дядюшка ей бы, определенно, рассказывать не стал.
Когда подали чай, Анис Виссарионович наконец заговорил:
- Тебе, Настенька, должно быть скучно в наших краях?
- Что вы, дядюшка, - Оболенская подняла на него удивленный взгляд. – Нисколько.
- Да я понимаю, понимаю… - отмахнулся от ее возражений Фучик. – Ты привыкла ко всяким развлечениям при дворе. И я вот тут подумал… - он сделал торжественную паузу, вынуждая Настасью Павловну вопросить:
- Что же, дядюшка?
- Что нам следует дать бал! – произнеся это, Анис Виссарионович засиял пуще прежнего. – В твою честь, да-да. Всенепременнейше следует!
Настасья Павловна так и обмерла, с недонесенной до рта чашкою. Бал? Бал – это прекрасно. А вот возможное нарушение ее инкогнито – совсем напротив.