Страница 36 из 37
Как-то пьяным баталером Нэдом он был избит и заколочен в трюм; тогда ему, Геллю, было не более четырна-дцати лет от роду, их разбойничий приватир67 шнырял по-старинке у берегов Ямайки, поджидая испанские галеоны, плывущие к родным берегам из Панамы.
В сырой темноте интрюма68 он отсидел четыре мучительных дня без крошки хлеба и глотка воды. А наверху лязгало и улюлюкало: делилось награбленное, и о мальчишке забыли, как о блохе, до которой нет дела. За те четверо суток, что слились в одну ночь, он вдоволь нахлебался страха. Юнга был один, отчаявшийся быть вызволенным, его всё пугало, всё злорадно смеялось над ним темным и глухим смехом… Страшила даже привычная возня крыс. Хвостатые твари настырно скреблись в корзинах и за обшивкой и не желали смолкать, пусть в них летела кружка иль тяжелый башмак. Тревожила звякнувшая цепь в железном кольце запертого люка, и приближающиеся шаги, и чья-то рука, взявшаяся за скобу. Взявшаяся, но не отворяющая дверь…
Пугал весь пропахший подмоченным табаком и тухлятиной трюм, точно вместе с жизнью среди пьяных и стонущих от ран людей в нем проросла способность шептать таинственные угрозы. Из смрадного чрева трюма из-за его гигантских ребер что-то зловеще глазело, а когда он подносил желтушный фонарь, это «что-то» безгласно скакало назад и пугало своей долговязой тенью, которая подрагивала и смеялась, столь жуткая, прильнувшая к балкам трюма. Над головой по палубе кто-то скрипел морскими башмаками; шагов будто и нет, но доски стонали, гнулись, а в пазы сочилась мука пыли. Она не могла сыпаться, если там нет никого наверху, но… она струилась, извивалась… И паутина, густая и ветхая, как старая негритянская сеть, дрожала, точно в ней запуталась и забилась чья-то жизнь.
Старик откашлялся, харкнул табачной мокротой прямо на ковер и бросил на стол откоптившую трубку. Растерев шею, он тяжело сел на кровати. Ко всему прочему душу терзало гадкое предчувствие.
Он давно боялся бунта и боялся его больше, чем вражеских ядер. Когда-то он радовался Кожаному и любил почесать язык с этим ушлым бесом. Но теперь в хриплом голосе Райфла он слышал слишком много железного звона. И люди, трущиеся вокруг него, тоже начинали щелкать клювом и ерошить перья не к месту. Они каркали, как будто их капитан глухой, и в этом грае терялись уважение и страх перед ним. Когда на шканцах их стая слеталась до кучи и по рукам скакала пенная кружка, то они принимались недовольно шептаться, гудеть и скалить зубы, и сия песня страшила крепче открытой драки.
Гелль замечал, что эти скоты теперь слишком долго и пристально смотрели на него, провожали недобрым взглядом, будто сказывали: «Ты ждешь, и мы ждем…» У всех были знакомые рожи, не раз чищенные капитанским кулаком или тростью, но глаза у этой своры теперь были чужие и странные, живущие отдельно от лиц и приятельских улыбок.
Тогда, в студеном Охотске, Коллинз сумел обуздать боцмана, сумел заставить поверить в себя, но теперь, спустя время…
«Что ж, – Гелль кольнул взглядом решетчатое окно, за которым темными космами полз туман, – значит, я убью его, как некогда убил тупоголового Нэда. Тот, пес, тоже не мог понять, на кого он поднял руку».
Глава 2
Русский корабль был ограблен и под победный треск канонады пущен на дно. Однако гарпии Гелля были потрясены стойкостью русских. Те при слабом запасе оружия показали образец искусства и твердости, которые могли служить примером и были достойны подражания. «Горгона» потеряла четверть своих отчаянных сорвиголов, была ядрено драна и теперь заякорилась у мрачных скалистых берегов Ванкувера.
Тем не менее, гвоздем в этом отгремевшем действе было иное. Еще в сыристой утренней дымке, когда кораблям суждено было вот-вот почесаться бортами, Гелль, да и вся его братия едва не забыли о тлеющих фитилях, – из тумана прорисовались мачты русского, но совершенно другого судна. Это был компанейский бриг «Святой Сергий», по всему следовавший в барановскую Ситку.
Гадать на брошенных костях и пускать фальшфейер69 было поздно. Гелль, не разжимая сухих губ, в бешенстве махнул абордажной саблей, – и пушки «Горгоны» харкнули огнем и смертью.
* * *
На разбойничьем форт-посту, что как убийца или вор притаился среди заплеванных птичьим пометом скал, царило оживление. Прибрежная галька влажно хрустела под огромными, выше колен, морскими роббер-бутсами пиратов; гулко стучали молотки, визжали пилы, заглушая стоны раненых и умирающих.
Первых ждал котел расплавленного вара, Спрюсова эссенция70, парусиновая игла и просмоленный шпагат судового костоправа – это, пожалуй, всё, на что могли рассчитывать люди Коллинза при латании ран… Последних ждал саван из парусины и ядро, привязанное к ногам. То ли земля отказывалась принимать этих морских убийц, то ли сами они не желали нарушать веками сложившихся традиций.
Логово Гелля некогда было срублено в форме креста пленными русскими поморами и было столь основательно и крепко, что оставалось загадкой, как через валуны и обломки скал поднимались эти тяжелые, точно чугунные, лист-венничные и кедровые бревна, брусья и балки. В то же время фортеция смотрелась до того компактной и легкой, что, казалось, пожелай человек поднять ее на ладони – путом бы не умылся. Огороженная в кольцо плотным частоколом из заточенных кольев с двумя башнями для короткоствольных пушек, эта цитадель являлась грозной рогаткой как для орд коварных дикарей, так и для других незваных гостей, приходящих с океана под парусом.
Сам хозяин размещался на втором этаже, куда допускались лишь ветераны, важные гости и люди, которым Гелль доверял. В «общей», на первом этаже, вытягивала ноги остальная братия; в лучшие времена там до утра трещали дубовые бока пенных кружек, сыпался смех, гремели песни, звенела награбленная монета, слышались стоны и плач насилуемых пленниц, а подчас и лязг сабель не поделивших что-то между собой пиратов. По стенам на кованых крючках висели до времени торгов медвежьи, лисьи, бобровые и собольи шкуры, пластины китового уса, моржовые бивни и прочее ценное добро, захваченное у зверовщиков, зверобоев и китобоев, попавших под пули и ножи людей Коллинза.
Нынче в «чистой» половине было покойно, как в гробу, только в «капитанской» с тесовыми перегородками слышалась приглушенная возня кока да размеренный постук об пол ореховой трости «самого».
Гелль сплюнул табачную жвачку, переложил из руки в руку свою грозную палку и зыркнул в бойницу. Над потемневшим от времени частоколом стоячились верхушки двух мачт его старухи «Горгоны»: бриг так близко был подогнан к берегу, что тонкий и острый, как шпага, бушприт словно колол скудную поросль острова. Но бриг не двигался, точно закостенел, и жизни ему придавала лишь колотьба плотников, ругань такелажников да несмолкаемый гомон по-тревоженной береговой птицы, беспокойные крылья которой заштриховали хмурое небо.
Старик мрачно отвернулся от бойницы, сел на опрокинутую вверх дном бочку и притулился к бревенчатой стене. «Неплохо бы выспаться, – подумал он. – Во сне душу не так скребут кошки».
Однако он продолжал сидеть, не смыкая воспаленных глаз, неподвижный, угрюмый, ко всему безучастный. Морщинистое лицо было серым, под глазами темнели круги.
Притихший у очага Ипсилон печенкой чуял, что в капитане после сцепки с русскими клокотало перченое варево. И всё же мулат не удержался. Покончив возиться с тюленьей вырезкой, он дрогло выдохнул:
– Не желаете ли рому, сэр? Обед скоро будет готов.
Не меняя позы, старик рассмеялся жестким неприятным смехом. Затем как-то странно переспросил: «Рому?» и вновь напряг слугу хриплым железистым смехом.
– Вам бы вновь на охоту, сэр, – тихо, совсем сбитый с толку, промямлил Ипсилон. – Удачу… в море за хвост подержать… Там славные сквозняки, сэр… Снова подышите во всю грудь…
67
Приватир – судно, которое судовладелец сдавал пиратам в аренду за определенный процент добычи (обычно довольно высокий). Говоря о приватирах, хочется напомнить читателю и о испано-американских рес-публиканских каперах и о так называемом патенте. Патент, или капер-ское свидетельство,– письменное разрешение, выдававшееся владельцу торгового судна (каперу) правительством какой-либо воюющей державы на право захвата неприятельских торговых судов, а также для осмотра нейтральных судов и захвата их в том случае, если там будет обнаружена военная контрабанда. Каперство было запрещено в 1858 году Парижским международным конгрессом. (Прим. автора).
68
Интрюм – самая нижняя часть трюма.
69
Фальшфейер – сигнальная ракета.
70
Спрюсова эссенция – из нее в XIX веке варилось суррогатное пиво, считавшееся противоцинготным средством.