Остров

Михаил женился на Ольге и уехал жить в Липецк: московские родственники жену-провинциалку не одобрили, и делить квадратные метры наотрез отказались. Михаил и не настаивал – в Липецк так в Липецк. Все равно из института его к тому времени поперли. Ольга бросила его через пять лет. Нашла себе другого – столичного инженера, присланного на местный завод цветных металлов. Так что вскоре она стала москвичкой, а Михаил прижился в Липецке, в однокомнатной квартирушке, доставшейся ему после развода. С ребенком видеться она ему не разрешала (все равно не твой), хотя алименты исправно трясла. Тогда вот и встретились они впервые за пять лет после выпуска. Михаил в Москву приехал и к Жоре домой заявился, а до того и знать его не хотел. Посидели, выпили – хорошо выпили – и пришли к выводу, что бабы, понятное дело, кто, а мужики – идиоты, конечно.

Все это Гореславский Юле рассказывал, пока они медленно шли с пляжа обратно. Рассказывал спокойно, в обычной своей насмешливой манере.

– Ну что скажешь? – спросил он, закончив воспоминания, – Как на твой женский взгляд, подлец я или нет?

– Не знаю, – честно призналась она. – А как вы сами думаете?

– И я не знаю. Вот столько лет прошло и до сих пор не знаю. Сказать, что совесть меня мучает? Так ведь нет. Любопытство – да.

– Любопытство?

– Ну да. Вот если бы я женился тогда на Ольге, чтобы было? Стал бы Бендер великим художником? А я? Стал бы, вообще, кем-нибудь или поехал бы в Липецк помидоры выращивать?

– Помидоры? – удивилась Юля.

– Именно. Ольгина семья всю жизнь помидоры выращивала. Целые плантации. Потом на рынке продавали и всю зиму тем кормились, каждую весну, лето, осень на грядках горбатились и так всю жизнь.

– А вы откуда знаете?

– Бендер рассказывал, ему ведь тоже пришлось кисти на лопату и лейку сменить. Неплохо, кстати, зарабатывали-то. Тесть с тещей молодым на свадьбу машину подарили. Мишка тогда в Москву приезжал, со мной, правда, видеться не захотел. Друзья говорили – приехал гордый, в кожаной куртке (модно тогда было), на машине, фу ты, ну ты!

– А почему он сейчас такой?

– Почему? Да все потому – нельзя отказываться от своего предначертания. Пусть тело сыто и в тепле, а душу не обманешь – ей пища другая нужна. Вот и стал Мишка за воротник закладывать. Я, кстати, Ольгу тоже понимаю – она все-таки не такая уж и стерва была. Не то что нынешние. Но жить с пьющим неудачником – хуже смерти, тем более что не любила она его. Женщина способна на любую жертву, если любит, но, если нет – тут уж ничего не поделаешь.

Юля промолчала. Гореславский скосил глаза и просто взял ее под руку. Так они и шли – Георгий Арнольдович тяжело переставлял ноги, опираясь на Юлькину руку, а она старалась шагать помедленней и не думать о том, какое странное зрелище представляет их компания – седой, не очень трезвый старик и она, уродина. И тут они увидели Остапчука. Тот мирно спал на скамейке, по-детски сложив ладошки под щекой.

Глава 8. Другая жизнь

Гореславский со странной улыбкой смотрел на спящего друга. Юля, недолго думая, легонько потрясла Остапчука за плечо.

– Бесполезно, – сказал Гореславский. – Бендер, когда спит – пушкой не разбудишь.

– А вы знаете, где он живет? – спросила Юля. – Может, его домой отвезти? Не оставлять же его здесь?

– Браво! – воскликнул Гореславский. – Все-таки женское сердце не камень!

Они с трудом подняли Остапчука с лавки и, взяв с двух сторон под руки, потащили к выходу из парка. Юля опять совсем некстати подумала, на что похожа теперь их компания и чуть не рассмеялась. У начала проезжей части Гореславский поднял руку, и юркая синяя восьмерка резко затормозила у тротуара.

Остапчук жил на окраине, в панельной девятиэтажке. Пошарив по его карманам, они нашли ключи и открыли дверь. В квартире было относительно чисто, может, из-за малочисленной мебели. Даже телевизор и тот отсутствовал. На кухне гремел старый холодильник «Саратов», в котором одиноко стояла бутылка кефира, да лежало на полке что-то, завернутое в газету. Пока Юля хлопотала возле Михаила, Гореславский осматривал комнату – угол за шкафом оказался закрыт складной китайской ширмой. Он отодвинул створку и присвистнул от удивления. Юля обернулась и увидела в углу кучу сваленных в беспорядке картин с подрамниками и без. Гореславский увлеченно принялся копаться в этом бардаке.

– Мишка, Мишка, – бормотал он вполголоса, – какие картины, а валяются, как мусор, сколько раз ведь продать предлагал. Мне продать, не кому попало, но ведь упрямый как осел. Вот, Юлия, посмотрите! – воскликнул он, извлекая на свет холст. – Это и есть Ольга. Здесь ей не больше двадцати. Это, наверное, Мишка сразу после свадьбы рисовал – видно, что с любовью.

Юля посмотрела. Да, ради такой можно было бросить и Москву, и искусство, и начать выращивать помидоры. У девушки на картине глаза сияли мягким светом, озорная улыбка чуть тронула уголки губ, пепельные, слегка вьющиеся волосы чуть развевались от дуновения ветерка.

– Видишь, как освещает лицо солнце? – шепотом спросил Гореславский. – А этот порыв ветра? Я всегда говорил, что Мишка талант. Только идиот! – добавил он и вздохнул. – Или я идиот, – он еще раз глянул на портрет и снова вздохнул. – К старости многие начинают копаться в прошлом, жалеть о сделанном или несделанном. Так вот, Юля, я вам так скажу – никогда не жалейте о том, что сделано. Просто в тот момент времени вы не могли поступить по-другому – так о чем теперь жалеть?

– А если очень хочется? – тихо спросила она.

– А смысл? Все равно ничего не изменится. А жизнь может превратиться в кошмар. Вот как у Мишки. Когда Ольга ушла от него, Михаил приехал и неделю рыдал у меня на плече – какой, мол, он дурак, да почему он меня не послушал, жизнь свою загубил и так далее. Хотя тогда все у него было не так уж и плохо: квартира отдельная, как видишь, работа тоже была, деньги имелись – возможности для творчества более чем… Рисуй – не хочу. А там и выставку бы организовали, глядишь, и в институте можно было восстановиться, но он как ушел в депрессию, так и все… Я все думал – пройдет. Ну пострадает месяц-другой и забудет. Но нет… Да и не думаю, что прямо уж так сильно он Ольгу любил, а вот обиделся он на нее сильно… Ведь он ради нее такую жертву принес – всю свою жизнь, да еще с чужим ребенком ее принял, а она тварь неблагодарная его использовала и бросила потом за ненадобностью. Это не я, – усмехнулся Гореславский, видя, как при этих словах Юля окаменела взглядом, – это я его слова повторяю.

– А если очень хочется? – повторила она. – Если по-другому не получается? Каждый день думаешь, что вот, если бы этого не сделал, туда бы не пошел – ничего бы этого не случилось, и сейчас все было бы иначе.

– Это ты про аварию?

Она кивнула, глядя в сторону. Гореславский помолчал и после недолгого раздумья произнес:

– Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется… И не только слово. Каждый наш поступок влечет за собой цепь событий. Причинно-следственные связи. Я тоже много об этом думал и думаю до сих пор. Есть такое понятие – преступление и наказание. Понимаешь? Наказания без вины не бывает – подумай, что ты такого сделала, что с тобой так обошлись.

– Я? – Юля возмущенно вскинула брови. – Что такого в том, что я решила прокатиться на мотоцикле с парнем? Это преступление?

Гореславский хмыкнул:

– Нет. А почему ты решила с ним прокатиться? Он тебе нравился? Ты хотела привлечь его внимание? Покрасоваться пред другими парнями, утереть нос подружкам? – Юля ошарашенно смотрела на него, не зная, что ответить. – Это называется гордыня. Один из смертных грехов, между прочим. Я бы сказал – самый страшный.

– Трусость, – тихо сказала Юля. – Трусость самый страшный грех.

– Ха! – возразил Георгий Арнольдович. – Это ты Булгакова начиталась. У каждого свой страшный грех. Что такое гордыня? Уверенность, что ты лучше всех! И не просто уверенность, а еще и желание всем это доказать и показать. Вот и показала!