Мисс Подземка

Кон подождал-подождал – и сказал:

– Я бы хотел хоть раз в жизни поесть в…

Она умоляюще вскинула палец, чтобы Кон замолчал:

– Не произноси.

– Эмер.

– Прошу тебя, не произноси это слово, я не могу, просто скажи, что хочешь… поесть безумно дорогой, претенциозной, непрожаренной, неправильно названной рыбы, пусть я сроду не видела претенциозной рыбы, речь не об этом, просто не говори.

– Нахуй “Нобу”. Дело не в “Но-блин-бу”.

Она так хохотала, что часть публики в комнате обратила на это внимание, и даже Кон, раздосадованный и слегка смущенный, несколько очаровался слезами, что катились по лицу его давнишней долготерпеливой девушки.

Кон сказал:

– Так, Эмер, милая, мне пора… сама знаешь куда, приглашаю тебя вместе с нами – со Стивом, Алексом и Ананси в…

– Умоляю, нет. Хватит. Сжалься, я же младенец.

– В… японский ресторан, которому положено остаться неназванным.

Кон в некотором смысле шел на мировую. Эмер понимала, что ему вроде как хотелось побыть отдельно – по крайней мере, чтобы сегодня эти голливудские ребята, Ананси и мир в целом считали, будто он сам по себе. Эмер задело, но она списала это на простую человеческую хрупкость. Знала, кто есть Кон, знала, что он такое, и любила его вопреки слабостям – возможно, любила его как раз за них, потому что понимала, до чего уязвимым чувствует себя король без своего трона. И Эмер казалось, будто она знает себя саму – не героиня она, не рохля и не королева, а нечто посередине: герохля. Современная Мисс Подземка, подумалось ей. Новая женщина из старой отливочной формы. Другая впала бы в ужас от внезапного успеха своего мужчины, но у Эмер имелся план: она играла вдлинную.

Ухмыльнулась, собственнически поцеловала Кона в губы.

– Нет, ты езжай один – в “Нобу”… видишь, я могу это произнести: езжай один в “Но-о-о-о-о”… – Ее опять чуть не развезло, но она удержалась, последний слог получился бессильным взвизгом: – “…бу”… и возвращайся с личным электронным письмом от Кристен Стюарт[48] и договором на три фильма, так же у них принято говорить, да? И с пластиковой сувенирной фигуркой.

– Ладно. Ха-ха, ладно.

– Ну и, может, с острым роллом с тунцом?

Кон поцеловал ее и сказал:

– Будет сделано. До скорого. Люблю тебя, Элис.

– И я тебя, Элис.

Эмер повернулась и присела в книксене, не понимая толком зачем, помахала на прощанье ребятам из АТД и красивой бесфамильной Ананси, после чего вперила взгляд в витавшую сырную тарелку. Глубоко вдохнула и выдохнула порыв держать нынче вечером Коновы вожжи. Не будет она ему мамочкой. Ушла и никакого бри себе в сумочку запихивать не стала.

Хесус и другие знакомые чужаки[49]

Для первого вечера весны было достаточно тепло, и Эмер хватило вдохновения, чтобы отправиться домой через Центральный парк. Ей здесь нравилось – парк хранил волшебство, пусть Кон вечно и обзывал его “величайшим в мире тюремным двором”, или “гигантской пи-пи-песочницей для собачек-однопроцентников”, или “парком еврейского периода”. Что правда, то правда: посреди летней прогулки, если сосредоточиться, вонь собачьей мочи догоняет здесь почти в любой точке. Но зачем на этом сосредоточиваться? Сам парк был рукотворным чудом. Дикое зеленое сердце вертикального городского буйства. Эмер понимала, что место это дикое не по-настоящему, однако некоторая первородная суть в нем для Эмер была – словно имелась в нем определенная иерархия, отдельная от города в целом, свои законы Руссо, самостоятельный более старый мир. Центральный парк – вешнее искупление города за неистощимый коммерциализм, суету и бетон.

Манхэттен – прямоугольная, пронимающая до немоты пронумерованная сетка, а вот в парке номера испарялись. Можно сказать, что вы “примерно на уровне Девяносто второй улицы”, но это всегда приблизительно; чаще получается сказать: “Я в парке” – и далее назвать окрестные приметы вроде “к югу от Овечьего луга”, “на северо-восток от водохранилища” или “передо мной теннисные корты”, а не численные наименования улиц и авеню. Вот так и “теряешься” – если не буквально, так фигурально.

Переключаешься с навязчиво вертикального сознания улиц на некоторую просторную горизонтальность, и главное тут – на горизонт. Вот поэтому, когда Эмер сделала первые шаги прочь с Пятой авеню, ей показалось, будто она входит в церковь. И, как это, вероятно, бывает в исповедальной, парк – единственное место в городе за пределами собственной квартиры, где получается ощущать себя по-настоящему уединенно, общаясь не с людьми, как на городских улицах, а с чем-то менее телесным – или даже опасаясь его. Эмер удавалось ощутить этот едва ли не первобытный страх духа, и этот страх ей был даже отчасти приятен. Он выражал в ней томление, которое Эмер не могла толком определить. Пустота внутри нее разверзлась, напиталась тенями, едва не наполнилась. Эмер глубоко вдохнула запах скошенной травы и собачьего аммиака – и ощутила себя почти свободной.

Покидая парк на Девяносто второй улице, но прежде, чем двинуться домой, Эмер зашла в бодегу на Амстердам-авеню за мороженым. Чувствовала себя на взводе, неугомонно, решила посмотреть, может, Фэллона или Колбера[50], и захотела себя немножко побаловать. Мороженое, овсяные хлопья, молоко, недозрелые бананы и, иногда, лотерейные билеты Эмер многие годы покупала у старого продавца-доминиканца по имени Хесус. Они не заговаривали друг с другом ни разу, его имя Эмер знала только потому, что Хесуса кто-то назвал при ней, и они едва кивнули друг другу, когда она поставила на кассу свое джелато “соленая карамель”.

Пару лет назад Эмер приметила Хесуса в подземке – он садился в поезд – и не сомневалась, что они знакомы, однако не понимала откуда. Увидев его, до странного обрадовалась, улыбнулась, вскочила, повинуясь порыву, обняла Хесуса и воскликнула: “Добрый день! Как дела?” – словно он ей старый близкий друг. Хесус держался вежливо, пусть и слегка смутился от ее пыла, она медленно сдала назад, осознав, что сказать им друг другу совершенно нечего, что это просто мужик из бодеги.

Вне привычного контекста Эмер повела себя несообразно своей натуре. Задумаешься тут о независимости натуры от места, а далее – и от странной, податливой текучести самой натуры. Теперь, расплачиваясь в бодеге, Эмер всякий раз слегка трепетала и содрогалась, вспоминая те объятия и до чего счастлива она была увидеть Хесуса в тот день в подземке. Постаралась не выглядеть отвергнутой возлюбленной. Нисколько не сомневалась, что Хесус понятия не имеет ни о каких этих ее внутренних метаниях.

Иззи

Эмер все не удавалось избавиться от мыслей об Ананси, а потому в нескольких кварталах от дома, прямо возле Коламбуса, она позвонила старой подруге Иззи, работавшей детским психологом. Их свели вместе школьные дела: Эмер натаскивала детей к экзаменам, а Иззи держала их за ручку, говорила правду, вскрывала и исцеляла травмы.

– Нам тебя сегодня не хватало в “Ю”, – сказала Эмер.

– Это что, телефонный звонок? Ты мне звонишь? Тебе сто три года, что ли, я не пойму?

– Я старомодная.

– Что творится, Ганс…

– “Ю”.

– Это сегодня? – Врала Иззи скверно. – Совершенно вылетело. Ну или три часа “Холостяка” мне мозги выели. Примешь ли ты эту розу?[51]

Эмер рассмеялась.

– Ну, Кон с компашкой вроде как уехал.

– Вроде как?

– Типа вроде, ага.

– С компашкой?

– Типа да. Компашковатой.

– Видимо, все прошло хорошо? У него самого, во всяком случае.

– Вроде как.

– Он, значит, пари́л на собственной актуализации и поэтому с большей уверенностью не удовлетворял потребности других людей. С тебя двести пятьдесят долларов, будь любезна.

48

Кристен Джеймз Стюарт (р. 1990) – американская актриса, прославившаяся ролью в вампирской киноэпопее “Сумерки”.

49

Отсылка к Исх. 2:22.

50

Стивен Тайрон Колбер (р. 1964) – американский комик, телеведущий, актер, писатель.

51

“The Bachelor” (с 2002) – американский романтический реалити-сериал на телеканале Эй-би-си. Фраза “Примешь ли ты эту розу?” – одна из устойчивых формул этого сериала, на этот вопрос не предполагается отрицательного ответа.